Полвека любви
Шрифт:
Разговор на семинаре шел конкретный, серьезный, хотя и шуток было немало. Некоторые высказывания и советы Соболева я записал в блокноте:
«Литературный материал сам несет в себе и сюжетность, и конфликтность…
Читатель многолик и разносторонне образован, он всегда найдет у вас неточность, недостоверность…
У писателя должен быть подводный ход ассоциаций — пусть не на бумаге, а в душе…
Остерегайтесь литературщины, второго ряда явлений, имейте внутри себя дозиметр, который подскажет вам: стоп, это было, это из второго ряда…
Полезно читать свеженаписанное вслух…»
В последний день совещания, 16 января, состоялись творческие встречи с мастерами литературы. Я бы сказал, общение с классиками.
Для нас, молодых литераторов, разве не классиком был Леонид Леонов? Его роман «Вор», прочитанный в школьные годы, поражал своей живописной силой, психологической глубиной — тем, что в критических статьях называли «достоевщиной». Ну да, признавался талант художника, но и ругани было немало. Большевик, герой Гражданской войны Дмитрий Векшин не понял нэп, воспринял его по-«сменовеховски» — как буржуазное перерождение советской власти — и сам переродился, опустился на дно жизни, к «блатным», юродивым, пропащим, «лишним» людям. Впечатление от «Вора» было очень сильное, но нам, воспитанным в духе советского оптимизма, странным казалось социальное крушение борца, коммуниста: как же так, что хочет своим Векшиным показать Леонов? Что революция зашла в тупик?
«Соть» появилась несколькими годами позже, но в ту пору этот нашумевший леоновский роман я не читал. Раскрыл его впервые, лишь когда готовился к экзамену по советской литературе в Литинституте. Раскрыл — и замер от восторга над первыми же фразами: «Лось пил воду из ручья. Ручей звонко бежал сквозь тишину. Была насыщена она радостью, как оправдавшаяся надежда». О, звон первых фраз! Как много ты значишь в трудном литературном деле…
В глухом и диком северном краю на реке Соть начинается строительство огромного бумажного комбината. И вот — руководитель стройки Иван Абрамович Увадьев. Он тоже большевик и бывший боец Гражданской войны, но, в отличие от Векшина, не погружается в омут безнадежности, а — активно строит новую жизнь, ломает вековой уклад, одолевает классового врага… Тут новый Леонид Леонов — уже не попутчик, а убежденный союзник социалистического обновления России…
(Теперь-то, вспоминая «Вора», я думаю, что именно этот роман был истинной вершиной творчества Леонова, ибо в нем глубокий драматизм эпохи выражен художником без оглядки на официальные установки власти. «Вор», быть может, стоит в одном ряду с платоновским «Котлованом». Что же до «Соти», то, при всей густой изобразительности, свойственной Леонову, этот роман занимает место как бы этажом ниже, в ряду таких произведений, как «Люди из захолустья» Малышкина, «Цемент» Гладкова, «День второй» Эренбурга, «Время, вперед!» Катаева. Пафос крупных строек, ломка старого быта, перековка старорежимного мещанина, индивидуалиста в сознательного ударника социалистического труда, гимн коллективизму, стойкое преодоление всевозможных лишений во имя светлого будущего — все это соответствовало не только действительному энтузиазму тех лет, но и — главным образом — генеральной линии партии, ее идеологии, уже ставшей обязательной для работников культуры и не терпевшей никаких отклонений. Уже в те годы на смену ударным комсомольским бригадам и людям из захолустья приходили на стройки люди из ГУЛАГа — огромные колонны бесправных рабов. Вместе с ними в литературу на смену «Соти» и «Цементу», ориентированным на социальный заказ власти, шла прямая ложь — «Аристократы» Погодина, «Счастье» Павленко, пьесы Софронова и им подобные сервильные произведения, обслуживающие сталинский агитпроп.)
И вот автор «Вора», «Соти», «Скутаревского» вознес свою взлохмаченную голову над трибуной Всесоюзного совещания молодых писателей. Мне Леонов показался грустным. Глядя куда-то вверх, словно считывая видимые одному ему письмена, он говорил задумчиво и афористично, делая короткие паузы между фразами:
— …Литература — вспомогательное средство прогресса. Надо добиваться такого уровня литературы, чтобы стыдно было не переводить нас на Западе, как стыдно не читать и не переводить Толстого и Гомера… Редакторы подчас развращают молодых литераторов. Я бы убавил роль редактора. Я уж если сделаю вещь, так я отвечаю за это… Литература — дело не сезонное… Когда хоронили Гете, спрашивали в толпе: «Это хоронят естествоиспытателя Гете?» Добивайтесь и вы, чтобы вас знали не только как литератора… Овладевайте культурой. Витамин «К» — культура — поможет избавиться от писательских заболеваний — мелкотемья, провинциальности… Культура усиливает замах замысла. Только она способна утончить ваш вкус, а вкус — компас таланта… Замысел должен выверяться в аэродинамических трубах исследования. Шлифовать вещь уже в замысле… Не теряйте времени на глупости… Не верьте похвалам с воспитательной целью. Малейший признак зазнайства — страшная вещь. Это все равно что посадить семя и полить его керосином… Умейте рационально распорядиться временем и вниманием читателя… Люблю профессиональное в человеке. Верьте руке: она — чернорабочий….
Потом была встреча с Валентином Катаевым. Темноволосый, с глубокими залысинами, одна бровь выше другой, он, как мне показалось, с ироническим прищуром оглядел зал и сказал:
— Вы, наверное, думаете, что уже стали писателями? Нет, не стали. — В речи Катаева ощущалось то, что называют одесской интонацией. — А знаете, когда станете? Интересный вопрос. Я вам скажу. Станете писателями, когда научитесь перевоплощаться. Писатель должен все время перевоплощаться. Мы все время принимаем на себя импульсы жизни — так надо реагировать. Верно? Я чувствую себя непрерывно работающим. И вас призываю к непрерывному творческому тренажу. Нельзя быть писателем от трех до шести. Вы поняли?
Зал одобрительно похлопал в ладоши.
— Ага, поняли, — продолжал Катаев. — Теперь скажу еще. В основе строя литературного произведения — не слова. А знаете что? Музыкальность. Толстой, например, полифоничен. Его проза — в разных ключах. Ритмика прозаической страницы, в сущности, не отличается от ритмики поэтической страницы. А у Эренбурга — ничего не слышу, кроме стука пишущей машинки…
Главный советский классик Михаил Шолохов не выступал. Но — появился в кулуарах совещания. Он был в гимнастерке, сапогах — словно сошел со страниц незаконченного романа «Они сражались за Родину». К Шолохову рванулись корреспонденты газет. Один из них, фотограф из «Комсомольской правды», упросил Шолохова сесть в кресло у красной бархатной портьеры и расположил вокруг него нескольких участников совещания. Я был в морской форме, и, может, поэтому фоторепортер позвал меня. Предложил всем улыбаться. Так мы и появились на странице «Комсомолки» — Шолохов, четверо вьюношей (в том числе Роберт Рождественский и я) и две девицы. Мы все улыбаемся. Но я не помню, чтобы Михаил Александрович промолвил хоть одно словечко.
В феврале, в день открытия XX съезда КПСС, «Правда» вышла со странным рисунком на первой полосе: на развевающемся знамени красовался лишь один профиль — Ленина. Привычного второго почему-то не было.
Что это означало, граждане? Как это можно — без великого продолжателя? Кто разрешил?..
Новый начальник политотдела нашей дивизии капитан 1 ранга Опекунов (Кокорев, Васятка, как мы его между собой называли, вышел в отставку) излагал содержание закрытого доклада Хрущева на съезде и то и дело запинался. Да и мы, офицеры штаба и политотдела, только что рты не поразевали. Такого еще не слыхивали! Великий вождь вовсе не великий, не непогрешимый, он совершал ошибки, нарушал советскую законность, повинен в массовых репрессиях, в установлении культа своей личности… Партия осуждает культ личности, возвращается к принципу коллективного руководства…
Было ощущение, будто кают-компанию «Смольного», где шло партсобрание, просквозило порывом ветра такой свежести, что дух захватило…
На весь мир, на всю планету Земля громыхнул свергнутый с железобетонного пьедестала гигантский идол.
Sic transit gloria mundi.
Быть может, только в мае сорок пятого года был душевный подъем такой силы, как весной пятьдесят шестого — после XX съезда.
Поворотный знак от деспотии к демократии? Нет, пока еще нет, до демократии ох как далеко. Но — надежды! Их питали события удивительные, небывалые. Шел процесс реабилитации сотен тысяч невинных людей, расстрелянных, замученных в лагерях ГУЛАГа — и уцелевших, выпущенных на свободу. Начиналось массовое строительство жилья — десятки тысяч семей переселялись из бараков и коммуналок в изолированные квартиры (их потом обзовут «хрущобами», но в те годы о собственном туалете говорили с нежностью). В казахстанских степях началось освоение целины, а в колхозах опустошительные заготовки заменили закупками зерна (это было хорошо, но, увы, надежды на большой хлеб не оправдались: слишком далеко зашел непроизводительный, разрушительный процесс колхозной системы).
Несколько прояснились международные горизонты. Помирились с Югославией, подписали австрийский договор. В газетах появилось столь же странное, сколь и обнадеживающее слово «разрядка»…
Поразительное время! Страна словно просыпалась от долгого летаргического сна и оглядывалась, удивленно вскинув брови: ух ты, а небо-то голубое… а как красивы по весне женские лица… а это что за странный призыв — «Накопил и машину купил»?..
Ходила по рукам повесть Эренбурга «Оттепель». И уже недалеко до дня, вернее, ночи, когда Сталина вынесут из Мавзолея: негоже ему, нарушителю ленинских норм, лежать рядом с Лениным… А там уже и новая сенсация надвинется — «Один день Ивана Денисовича» у Твардовского в журнале…