Полвека любви
Шрифт:
То был страх номер один в семье Котляревских: а ну как недремлющие «органы» вспомнят о сестре «врага народа» Абиха? А страхом номер два была начавшаяся война: из Баку выселяли «лиц немецкой национальности». К счастью, Лидия Петровна Котляревская, урожденная Абих, избежала этой участи.
Ее дочь Людмила, учившаяся на биологическом факультете университета, на одном из литературных вечеров познакомилась с Иосифом Оратовским. Будто нордом — северным ветром, сорвавшимся с бакинского нагорья, подхватило, закружило их — молодого поэта и красивую умную студентку. В 1938-м они поженились, в конце того же года у них родилась дочка Ирина, Риночка.
На войну Оратовский отправился рядовым, но вскоре его, члена Союза писателей, аттестовали политруком и определили в армейскую газету. Он прошел ад зимних боев под Керчью. Контуженный, полуоглохший, чудом уцелел при погибельной переправе через пролив.
Сквозь черные дымы горящих деревень фронтовые дороги уводили Оратовского все дальше от Баку. Там, в завокзальном районе, на улице Рылеева, ждала его Людмила с маленькой дочкой. Она умела ждать. Как и моя Лида. «Ожиданием своим ты спасла меня» — это, может, лучшая строка, написанная Константином Симоновым.
Закончил войну Оратовский в разрушенном Кенигсберге. Но путь домой оказался долгим и кружным — он вел через Дальний Восток. Соединение, в котором он служил, было переброшено на Южный Сахалин. В редакционном домике, из которого еще не выветрился японский дух, в свободный час ложились на бумагу новые строки.
Помню я поговорку — пусть она вправду дурная, — что повсюду судьба настигает добычу свою. Так настигни меня. Расстоянья — пустяк. Я-то знаю. Вот я здесь. На скале. Возле дымного кедра стою.Но «настигла» Людмила его не у сахалинского кедра, а года полтора спустя, когда Иосифа перевели на запад — в Свердловск. Тут майор Оратовский дослужил военную службу и в 1947-м возвратился в Баку.
Последовали годы, наполненные семьей, любовью и напряженной литературной работой. Они оборвались рано, рано… Но об этом несколько ниже. Здесь же мне хочется привести одно из последних стихотворений Иосифа Оратовского:
И если быть — то значит быть вдвоем, в моей ли строчке, в сердце ли твоем. И если быть — то значит быть всегда, как цвет, как возглас, как в ключе вода. А то, что время рвется на ветру, так нам с тобою это по нутру. И если нам случится вновь прийти — не измени. Ни другу. Ни пути.— Ли, я хочу написать пьесу.
— Опять пьесу? Новый «Свежий ветер»?
— Допустим. Ты же видела объявление в «Литературке»: конкурс на лучшую пьесу к сорокалетию Октября и Советской армии. Если объявлен конкурс, то должен же кто-то в нем участвовать.
— Глубокая мысль, Женька. Но ты поздно спохватился. Там, кажется, срок до пятнадцатого июня. А на дворе уже май.
— Значит, надо нажать. Пьеса в голове почти сложилась.
— Ах ты, моя головушка! А знаешь, чего я хочу?
— Знаю. Хочешь работать.
— С нового учебного года возможны вакансии преподавателей истории. Так сказали в БОНО.
— Ли, ты не сможешь в школе. Несколько часов подряд на ногах.
— Ну, я же преподавала в Либаве. Выдерживала.
— То была вечерняя школа, и не каждый день. А в обычной школе большая нагрузка. Кроме уроков — классное руководство, собрания, вызов родителей — ну, сама знаешь. Ты собьешься с ног.
— Так что же мне — заделаться домохозяйкой?
— А что в этом плохого? Сама же говоришь, что главное для человека — семья…
В Либаве, когда я писал брошюру о боевом пути бригады подводных лодок и формировал музей истории соединения, мне довелось интервьюировать старых служак-ветеранов. Это были мичмана, сверхсрочники. Много интересного они мне рассказали. Особенно запомнилась беседа с мичманом Николаем Усачевым.
Всю войну Усачев, можно сказать, просидел в радиорубке плавбазы бригады подлодок «Полярная звезда». Ему, классному радисту, довелось нести самые напряженные радиовахты с 22 часов до четырех утра — в эти ночные часы шла связь с лодками, находящимися в море.
Рассказывая о былом, мичман Усачев щурил свои светлые глаза, словно всматриваясь в беспокойные блокадные ночи. Большой палец его правой руки подрагивал — будто снова работал ключом, посылая в эфир морзянку.
— В мае это было, в сорок третьем. Самый проклятый год на подплаве. Моя вахта к концу подходила, когда пошли на рабочей волне группы цифр. Позывные я не принял, сильные были помехи, но по четкой работе сразу узнал: Алексеев с триста третьей работает. Это лодка Травкина, Щ-303. Передача оборвалась. Я дал запрос — ответа не было. Ну, в четыре я сдал вахту, пошел спать. В шесть разбудили меня: от кого была РДО? С триста третьей, говорю. Точно? Да… Оказывается, расшифровали эту РДО так: «атакован катерами» — и тут оборвалась работа…
А произошло у них вот что. Триста третья форсировала первый противолодочный рубеж, готландский. Всплыли под перископ в районе первой зарядки, но увидели катера ПЛО, ночь-то светлая, белая. Нырнули. Через какое-то время — команде обедать. Командир с замполитом перешли из центрального во второй отсек. Ну, в общем, ночной обед. В центральном остались штурман Магрилов, старшина группы трюмных Галкин и радист Алексеев в своей радиорубке. Штурман пошел во второй — что-то докладывать командиру. Только он вышел, как Галкин задраил за ним переборку на барашки, потом переборку четвертого отсека. И — продул среднюю. Представляете? Алексеев как услышал хлопки открывающихся клапанов, так и выскочить хотел из радиорубки. А дверь-то Галкин подпер тяжелым ящиком с инструментом. Вот положение! Лодка всплыла, а центральный задраен, в переборки стучат из второго и четвертого отсеков. Ужас, да и только. Ну, Алексеев — не слабый моряк. Сумел выломать дверь, выскочил из радиорубки в центральный, отдраил переборку. Командир и другие ворвались, полезли на мостик. И видят: Галкин стоит в кормовой надстройке, руками машет, и немецкие катера к нему идут. А может, финские. Командир кричит: «Галкин, назад!» А Галкин — прыг в воду и поплыл к катерам. Командир вызвал наверх артрасчеты. А с катеров уже бабахнули из пушек. Тогда-то командир и велел Алексееву отработать РДО, что лодка атакована катерами, координаты такие-то. Но координаты Алексеев отстучать не успел: Травкин скомандовал срочное погружение. Двое суток лодку бомбили глубинками. Вцепились. Но в том районе шла другая наша лодка, тоже «щука», четыреста восьмая, — немцы увязались за ней. В общем, триста третья вернулась на Лавенсари. Кажется, авиация вылетала на помощь. Команда до того была изнуренная, что еле подали концы при швартовке…
Эта история, рассказанная мичманом Усачевым, поразила меня. Перебежчик в море — редчайший, исключительный случай. Кто такой был старшина трюмных Галкин — откуда родом, что за характер, как возник у него импульс к предательству? Понятно, что он не хотел погибнуть, сгнить в железном гробу на дне Финского залива. А другие члены экипажа — разве им была безразлична их жизнь?
Из этих размышлений стала у меня постепенно складываться пьеса о балтийских подводниках — возникал сюжет, включивший в себя ударный эпизод с Галкиным (он в пьесе носит фамилию Рожковой), проявились характеры, развертывались отношения между персонажами. Штурману лодки я придал черты прекрасного флотского поэта Алексея Лебедева, погибшего в ноябре 41-го на подводном минзаге Л-2.