Полюс капитана Скотта
Шрифт:
Больше всего капитана угнетало сознание того, что он не сумел хоть как-то финансово обеспечить семью, хотя бы на какое-то время. В очередной раз впав в ощущение этой вины, Скотт решил обратиться за помощью к тому единственному человеку, к которому он еще мог позволить себе обратиться с подобной просьбой, — к сэру Д. М. Барри. «Дорогой мой Барри! — вывел он карандашом на промерзшем тетрадном листике. — Мы гибнем в очень безрадостном месте. Пишу Вам прощальное письмо в надежде, что оно, возможно, будет найдено и отослано Вам.
Собственно говоря, мне хочется, чтобы Вы помогли моей жене, — Скотт запнулся на этом слове и,
Прощайте, мой дорогой друг. Ваш навеки Р. Скотт».
Считая, что послание завершено, капитан отодвинулся от створки выхода, спрятал дневник в сумку и на какое-то время забылся в полусне. Но когда неугомонный Бауэрс, после очередной вылазки, с тревогой отметил, что метель не только не утихает, а еще и усиливается, поскольку порывы ветра стали более резкими, Скотт вновь вернулся к письму Барри и, не в состоянии сдерживать нервную дрожь, дописал:
«Мы в отчаянии, ноги отморожены и т. п. Нет топлива и далеко идти до продовольствия, но Вам было бы приятно с нами в нашей палатке слушать наши песни и наш веселый разговор о том, что мы будем делать, когда дойдем до Старого Дома».
Немного поразмыслив над написанным, капитан счел, что бодрость его будет выглядеть наигранной, а представление о той ситуации, в которой он с товарищами оказался, искаженным, поэтому решил уточнить:
«Мы очень близки к концу, но не теряем и не хотим терять своего бодрого настроения. Мы пережили в палатке четырехдневную бурю и больше нет ни еды, ни топлива. Мы собирались покончить с собой, когда положение будет таковым, как сейчас, но решили умереть своей смертью на посту.
Умирая, прошу Вас, дорогой мой друг, быть добрым к моей жене, — исправлять это слово „жена“ на слово „вдова“ он не стал, — и к ребенку. Окажите мальчишке помощь в жизни, если государство не пожелает сделать этого. В нем должны быть заложены хорошие начала. Я никогда не встречал за всю человеческую жизнь человека, которым бы так восхищался и которого любил бы больше, чем Вас, но я никогда не мог высказать Вам, как много стоила для меня ваша дружба, потому что Вам приходилось многое давать мне, а мне вам — ничего».
— Что вы посоветуете нам, сэр? — обратился к нему лейтенант, заметив, что Скотт перестал писать и засунул тетрадку в планшет, который обычно носил в вещевом мешке. — Что еще мы можем предпринять?
— До сих пор все самые мудрые идеи исходили от вас, мой лейтенант, — с грустной иронией ответил начальник экспедиции. — Не думаю, чтобы запас вашей фантазии так быстро иссяк.
— Убежден, что до утра метель утихнет и мы все же дойдем до склада. По одному кубику пеммикана и по несколько сухарей на человека в запасе у нас еще есть, мне удалось сэкономить и приберечь их.
— Вот видите, лейтенант, и в этот раз в возможностях ваших я не ошибся.
— Моряки всегда остаются моряками, — благодушно проворчал Уилсон. — Посреди гибельного ледового океана они предстают такими же романтиками, как и на борту тонущего корабля.
36
Когда утром Скотт проснулся, первое, что он увидел, была фигура Бауэрса, который, уже откинув полы палатки, отряхивался от снега, что-то бормоча при этом себе под нос.
— Создается впечатление, что вы чем-то недовольны, сэр? — иронично молвил Уилсон, хотя еще минуту назад Скотт считал его спящим.
— Всего лишь воздаю «хвалу» Всевышнему за то, что он наслал на нас раннюю антарктическую зиму.
— То есть воздаете эту свою хвалу только за то, что, вместе с ранней зимой, Всевышний благодетельно наслал на нас неутихающую пургу, которая длится вот уже четверо суток… — грустно констатировал доктор.
— Уже хотя бы за это, доктор, уже хотя бы за это… «Ибо всякую волю Господа принимаю, не богохульствуя», — как говаривал в подобных случаях мой первый боцман. — Правда, при этом после слова «Господа» он добавлял: «…и боцмана».
И начальнику экспедиции вдруг показалось, что и разговор этот полярники затеяли только для того, чтобы услышать собственные голоса; а значит, убедиться, что все еще живы, и возрадоваться этому.
— Как же долго будет длиться это «благодеяние Господнее», лейтенант? — не унимался Уилсон.
— Увы, ничего подобного предсказывать не берусь, — проворчал Бауэрс с тем странным спокойствием, за которым трудно было уловить скрывающуюся за многодневной пургой реальную угрозу их жизни. — Уже хотя бы потому не берусь, что ни одно из недавних предсказаний моих не сбылось. Правда, по опыту прошлой зимовки знаю, что обычно подобные штормовые удары длятся в здешних краях в пределах недели.
— Наша зимовка проходила значительно севернее, а значит, ближе к океану, где климат мягче, — возразил Уилсон.
Поскольку оспаривать его слова Бауэрс не стал, их вежливый, почти великосветский обмен мнениями прервался. Однако капитан чувствовал, что теперь спутники ждут его реакции. И когда их молчание затянулось, он спросил:
— Значит, вы считаете, лейтенант, что и сегодня тоже не сможете уйти в сторону склада?
— Преодолеть в такую пургу одиннадцать миль, не сбившись с пути, невозможно, сэр. И вопрос даже не в том, сколько миль нам позволено будет судьбой преодолеть, а в том, сумеем ли мы в этом ледовом аду выдержать курс и обнаружить склад?
— Согласен, — поддержал Бауэрса доктор Уилсон. — Шансы на то, что в такую погоду мы случайно набредем на склад, — ничтожны. И что выживем — тоже ничтожны.
— Тем более что идти придется без саней и палатки.
— Взгляните, что там происходит, сэр, — отклонил полог палатки лейтенант. — Послушайте, как воет пурга.
Скотт бросил взгляд на просвет между створками входа, прислушался к штормовой вакханалии и, дождавшись, пока Бауэрс задернет полы, угрюмо, с тяжелым вздохом, ответил: