Полюс капитана Скотта
Шрифт:
— Это не вой, лейтенант, это полярные ветры задумчиво и задушевно поют голосами своих снежных дюн, отпевая нас с вами.
— Мне тоже начинает чудиться в этом вое нечто похожее на ритуальное отпевание, — признался Уилсон. — Только грустное это занятие — подпевать на собственных похоронах.
— Ну, зачем сразу о похоронах? — мягко возмутился навигатор экспедиции.
— Уже хотя бы потому, что нам с вами быть похороненными не суждено.
— И все же лейтенант прав, — молвил Скотт. — От любых «заупокойных» бесед следует воздерживаться. Только так мы сумеем сохранить выдержку и встретить свой роковой час достойно, как подобает джентльменам, офицерам, британцам…
— Я всего лишь хотел выяснить: решимся мы все-таки уйти в сторону склада или нет, — проворчал Уилсон. — Нужна ясность — вот и все.
— Выступить в путь мы можем хоть сейчас, — решительно ответил Бауэрс — Но при условии, что изберем именно такой, «походный», вариант гибели.
— Значит, уже не «путь к спасению», а «вариант гибели»?
— По-моему, я ни разу не давал вам, доктор, повода усомниться в твердости моего духа. Но в том состоянии, в котором мы сейчас оказались, речь все-таки должна идти о «варианте гибели». Тут уж следует смотреть правде в глаза. Уход из палатки — это уход в никуда, в безвестность.
— Притом что сохраняется хоть какой-то шанс, которого мы неминуемо лишаем себя, оставаясь в своем, всеми полярниками благословляемом шатре.
— Скажите прямо, доктор: вы хотите, чтобы в пути мы потеряли друг друга и наши тела оказались разбросанными по ледовой пустыне, а значит, никогда не найденными?
Как раз в эту минуту Скотт принял окончательное решение, но с оглашением его повременил. Он ожидал реакции доктора, который тоже не торопился с ответом.
— Было бы разумнее, — наконец заговорил он, — если бы нас нашли всех троих, в палатке. Как бы ни заносило ее снегом, все равно наткнуться на нее легче, нежели на засыпанное снегами тело. Кстати, вместе с нами нашли бы наши дневники и письма, а главное, собранные нами минералы. Тогда у мира появилось бы ясное представление о том, что с нами произошло, как долго и насколько мужественно мы держались. А ведь так оно и было: мы действительно держались.
— Замечу, что наша геологическая коллекция окончательно убедила бы мир: Антарктида — не вселенская глыба льда, а вполне земной континент, в глубинах которого скрывается немало полезных ископаемых, — развил его мысль лейтенант.
— Я хотел выразиться в том же духе, — отозвался Уилсон, стараясь сохранять бодрость если не духа, то хотя бы голоса.
Теперь они смотрели на капитана еще настойчивее, и он понял, что самое время…
— Полностью согласен с вашим мнением, джентльмены. Окончательное решение наше будет таковым, — проговорил Скотт после небольшой паузы, — если к завтрашнему дню погода не улучшится, вопрос о походе к складу больше не возникает. Наша палатка остается в этом лагере, как списанное со службы судно, — на вечном якоре. Не знаю, сколько дней мы сумеем продержаться, но будем исходить из того, что свою судьбу мы уже избрали.
— Жаль только, что нет возможности помыться и сменить белье, как подобает перед роковым исходом, — пробормотал Бауэрс.
— Вечером вы, доктор Уилсон, как всегда, совершите осмотр. Последний осмотр.
— Это правильно, господин капитан. Следует вести себя как всегда, чтобы не запаниковать.
— Судя по всему, боли в обмороженных ногах будут причинять нам страшную боль. Тем не менее таблетки опиума следует использовать экономно, чтобы хоть немного уменьшать наши страдания.
— Это последнее, на что мы еще можем рассчитывать, — поддержал его врач.
— Но если стихия угомонится еще ночью, мы снимемся и уйдем, — решительно заявил Бауэрс. — Немедленно снимемся и уйдем.
Капитан ответил не сразу. Он понимал, что вряд ли пурга уймется, но понимал и то, что лейтенант, хоть и был смертельно уставшим, истощенным, но все еще чувствовал себя относительно здоровым. Скотт знал, что ноги и руки Генри лишь слегка подморожены, и если бы ему удалось добраться до склада, основательно подкрепиться там и отдохнуть, возможно, он и спасся бы. Понятно, что все естество лейтенанта бунтовало; он вел себя теперь как человек, которого приговорили к смертной казни, но который ни морально, ни физически не готов был смириться с этим приговором.
— Вы не согласны с этим, господин капитан первого ранга? — вызывающе спросил лейтенант.
— Мы снимемся, как только вы как навигатор решите, что это имеет хоть какой-то смысл. Такой вариант ответа вас устраивает?
— Вполне, — все с тем же бунтарским вызовом в голосе проговорил Бауэрс.
— В таком случае будем считать, что бунт на корабле отменяется?
— Дисциплина в экспедиции, особенно там, на основной базе, поддерживалась значительно жестче, чем на любом военном корабле, подчиненном самому суровому командиру [62] .
62
Некоторые оставшиеся в живых члены этой экспедиции в Антарктиду отмечали суровость дисциплины, поддерживаемой капитаном первого ранга Робертом Скоттом, его чрезмерную требовательность. Как раз на это и намекает ему лейтенант Бауэрс.
— Кстати, напомню вам, лейтенант, что мы находимся в экспедиции, организованной Военно-морским флотом Его Величества и что важным условием зачисления в ее состав не только военных, но и гражданских лиц, было обязательство каждого претендента придерживаться субординации и суровой флотской дисциплины.
— Никогда не забывал об этом, сэр, — сухо парировал лейтенант. — Полагаю, что вам не в чем упрекнуть меня.
— До сих пор я тоже так полагал. Поэтому надеюсь, что мое мнение о вас, лейтенант, не изменится.
— Как и обо мне, — счел необходимым добавить Уилсон, понимая, что Скотт не зря затеял этот разговор; он явно пытается сохранить дисциплину в группе.
— Именно по этой причине все гражданские специалисты, входившие в состав научной группы, были уравнены в правах с офицерами, а обслуживающий персонал приравнен к младшим флотским чинам.
— Что, как видим, вполне оправдало себя, сэр, — смиренно признал Уилсон, стараясь таким образом усмирить уже самого капитана.
Разговор о дисциплине как-то незаметно натолкнул Скотта на мысль написать письмо своему бывшему командиру, вице-адмиралу Френсису Чарльзу Бриджмену. Одному из тех людей, которые были причастны к его собственному «морскому воспитанию» — трудному и суровому.
«Дорогой мой сэр Френсис! — с некоторым волнением писал он. — Боюсь, что мы готовимся к завершению: не выкрутиться. Пишу несколько писем, надеясь, что они когда-нибудь будут доставлены. Хочу поблагодарить Вас за дружбу, которой Вы награждали меня в последние годы, и сказать вам, как приятно мне было служить под Вашим командованием. Хочу сказать Вам, что я не был слишком стар для этой работы. Первыми сдали люди, которые моложе меня… В конце концов мы показали хороший пример своим землякам, если не тем, что попали в сложное положение, то тем, что встретили его, как мужчины. Мы могли бы справиться, если бы бросили больных. Прощайте».