Полюшко-поле
Шрифт:
– Об этом уж все село толкует... Еще о том, что вы хотите огороды отобрать у колхозников.
– Но это неправда! Придирка... Я сказал, что, если закрепить землю, урожаи станут высокими, как у Егора Ивановича, - тогда и огороды не нужны будут. Сады рассадим.
– Если бы да кабы... Поймите же, люди сыты по горло этими "если"...
– Но вы же сами говорили о необходимости закреплять земли!
– На одном закреплении земли далеко не уедешь.
– И то правда...
– Видали на Косачевском мысу ячмень?
– Хороший!
– Черноземов его
– За такой рекорд да по мягкому месту...
– Учтите и другое - за этот ячмень мы обещали премиальные выплатить Черноземову. Но мы не то что премии, трудодни оплачиваем с грехом пополам.
А если мы не выдадим обещанных премий, тот же Черноземов или Егор Иванович в глаза нам наплюют. И работать в будущем году не станут. А где взять деньги?
– Все же как вы оказались в таком безденежье?
– Мы?! А кто нам планировал озимую рожь? Вы!.. Планировали и знали, что она вымерзнет. Кто запланировал нам кукурузу? Семьсот гектаров! Знали, что нам не под силу и половина этого. Знали и планировали сеять. Да еще в пойме, на лучших землях. А свеклу?
– Общая установочка, - усмехнулся Песцов.
– Во-во! Вы общую установку выполняете, а мы разоряемся. Поглядите на того же Волгина. Он же задерган этими установками да планами, как старый конь удилами. И все исполняй и докладывай. Он усвоил одну истину: угодишь секретарю - все в порядке, а мужик стерпит. Вот и старается. Но трудно стало угождать - годы не те и возможности обрезаны. Раньше он приторговывал - то луком, то ранними огурцами, то рисом... Изворачивался, покрывал неразумные расходы. А теперь и торговлю обрезали - как хочешь, так и живи.
– Что и говорить, советчик вы не веселый.
– Порадовать, извините, нечем.
– Надя взяла весла.
Лодка стояла в затончике, укрытая камышовой стеной от озерного плеса.
– Дайте-ка я сяду на весла! Давно уж я не занимался этим флотским ремеслом.
– Ага! И порезвимся на озере. Благо, что и покрасоваться есть перед кем: доярки как раз возвратились на станы.
– Надя загребала одним веслом, другим табанила, поворачивала лодку к берегу.
Песцов привстал, потянулся к веслам.
– Не надо, Матвей Ильич...
– Подвиньтесь!
– Не надо, - она крепко держала весло, которое пытался отобрать Песцов.
Вдруг он покачнулся, выпустил весло и, потеряв равновесие, схватил Надю за плечи. Она откинулась на локти и смотрела на него настороженно и пытливо. Потом быстро и крепко обняла его за шею...
– Эх ты, горе мое!
– прошептала она наконец.
Потом как-то выскользнула из его объятий и спрыгнула на берег.
– Куда же ты?
– Не вздумайте бежать за мной... Ухажер.
– Ладно, ладно... Перестраховщица, - Песцов шутливо погрозил ей пальцем.
Она оттолкнула от берега лодку и быстро пошла к станам.
Песцов появился на станах позже, доярки встретили его привычными шутками:
– Говорят, вы к нам в подпаски нанимаетесь, Матвей Ильич?
– Кнут таскать... А то дед Якуша обессилел.
– Вот
– Молчи, старый тарантас!.. Взял бы хоть одного мужчину на весь стан... Для духу. А то у нас моль развелась.
Доярки покатывались со смеху, они расселись вокруг непокрытого дощатого стола шагах в десяти от костра - кто ужинал, кто вязал, кто гадал на картах.
Надя смеялась вместе со всеми и часто поглядывала на Песцова. На этот раз и он не смущался от шуток, вступал охотно в словесную перепалку:
– Я бы пошел приглядывать не за телятами, а за доярками...
– Дед Якуша, принимай нас к себе в стадо!..
– Девчата, кто переходит на телячье положение, поднимай руки!
– Пусть он своих подпасков, то бишь подсосков, уберет... А то они мешать будут.
– Ха-ха-ха!
– Сами вы подсоски! Кобылы необъезженные, - огрызались подпаски.
– Ах, срамницы!.. Вот я вас кнутищем-то...
Постелили Песцову в плетневом пристрое; на деревянный топчан положили охапку сена и покрыли одеялом. Подушка была тоже набита сеном. От сена исходил сухой душный запах мяты. Песцов с наслаждением вытянулся на постели, закрыл глаза и только теперь почувствовал, как он устал... Ноги тяжело гудели, ломило спину, и гулко стучала кровь в висках.
26
Проснулся он от какой-то протяжной, заунывной песни, - низкий женский голос звучал глухо и тоскливо, словно из подземелья просился наружу:
Счастливые подружки,
Вам счастья, а мне нет...
Не лучше ли мне будет
Живой в могилу лечь...
Песцов щурился от яркой солнечной ряби, пробивавшейся сквозь плетневую стену, и сначала не мог понять, где он находится. Вдруг с резким, дребезжащим звоном упало где-то ведро. И Песцов сразу очнулся от полусна. Закинув руки за голову, он прислушался к тому, как доярки на станах погромыхивали ведрами. Он живо представил себе, как они вяло, словно сонные куры, разбредаются сейчас по загону к своим коровам и уже через несколько минут весело зазвенят молочные струйки, а потом зальются песенные девичьи голоса. Потом они с шутками, с хохотом сойдутся возле приемного молочного пункта; косы, ловко перехваченные белыми, строгими, как у сестер милосердия, косынками, высоко закатанные рукава, тугие, округлые руки и бойкие, смешливые, вездесущие девичьи глаза. Здесь уж им не попадайся, - засмеют. С таким народом горы можно ворочать, думал Песцов. А что они видят, кроме коров? От скуки с дедом Якушей побранятся. Да молоковоза ради шутки столкнут в озеро. Иль, может, помарьяжат за картами с заезжими рыбаками.
Живой в могилку лягу
Скажите: умерла...
До самой до могилы
Была ему верна,
– с отчаянной решимостью признавался низкий голос, но гудел он теперь где-то наверху. И Песцов невольно посмотрел на крышу, в надежде увидеть там певицу.
– А я знаю, о чем вы думаете, - сказала Надя.
Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул от неожиданности.
– Ой, трусишка!
– Она подошла к топчану.
– Вам доярок жалко, что их любить некому...
Песцов приподнялся на локте.