Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства
Шрифт:
Не дать сделать… шаг назад?!
Шаг назад — самостоятельно — вот что непозволительно делать никому.
Вот и получалось: для того чтобы Киник смог подобраться к мотиву загадочного убийства в квартале мстящих духов, ему необходимо было установить наиважнейшую из характеристик человека — в какую сторону был обращён Пилат? Вверх или вниз?
Понятия верха и низа, как и все прочие понятия, относительны.
Есть образ, который ещё точнее передаёт смысл происходящего. Это — амфитеатр. Он пирамиды противоположность лишь кажущаяся. Амфитеатр? Кто не знает эти каменные громады, нижней своей частью нацеленные вниз,
Как живут боги?
Так же, как и их сценические носители. Они рождаются, умирают, изменяют жёнам, те в свою очередь — мужьям, и те и другие — самим себе, и — властвуют над зрителями-исполнителями. Все они, составляя амфитеатр, уводящий к Гекате, мнят его пирамидой, ведущей вверх, — разве не на небе живут боги? Разве не к небу стремятся уподобляющиеся богам?.. И рвущиеся к богам поближе…
Восхождение на более высокую в иерархии ступень — тема бесконечного числа трагедий во всех грандиозных по размерам театрах Рима — будь то в эпоху Республики, эпоху Империи или какую иную эпоху. Толпа, пришпориваемая незримой волей богов, на представления валила валом — предвкушая интересное.
Интересное — это узнаваемое, своё.
И правда, кого из тесно сидевших на каменных ступенях не спихивали? кто не защищался? кто не взбирался вниз? кто не сползал наверх? кого не перетягивали под власть соседнего «ниже» стоящего?
Как усеивающим ступени не узнать скрытый смысл и назначение всех совершаемых на сцене преступлений — карьеры, власти на службе, в семье, в культе?!.. Это — понятно. И — интересно.
А побег навсегда — это непонятное. Чуждое. А непонятное — неинтересно.
Жизнь Александра Македонского на сцене под ликование толп воспроизводилась вновь и вновь, хотя была нестерпимо скучна однообразным сползанием: он любил евнухов, а единственная женщина, гетера, которая, как предполагают, могла быть с ним в близости, и то втравила его, пьяного, в бессмысленное сожжение и без того покорившегося завоевателю города. Если Александр Македонский, как утверждают, — бог, то кто она, повелевающая им? Кто она, названная им богиней любви, как не богиня смерти?..
Да, на ступенях амфитеатра сражались — и в прямом, и в переносном смысле — за упоение опуститься ещё ниже; противоположные же преступления — против тех немногих, кто пытался совершить побег, — судя по сюжетам трагедий, толпу не интересовали.
Пилат, ты — который из оказавшихся на зрелище этой жизни?
Что интересно тебе?
А тебе сокровенному?
И кому интересен ты?
Итак, кто ты, Пилат?
Куда идёшь?
К чему стремишься?
Что для тебя важнее — тога триумфатора или хитон торговца? А может, всё-таки, — запылённый плащ философа, которому освобождение от пут зависимостей позволяет называть вещи своими именами?
Что в тебе более важно: что ты всадник, что наместник или что Понтиец? Или — человек?
— Кто ты, Пилат?! — непроизвольно воздев руки к Небу, обиталищу Истины, вслух сказал обычно умеющий быть сдержанным Киник. И, имея в виду лестницу, соединяющую небо и землю, добавил — И куда идёшь?
От входа в Хранилище раздались знакомые шаги.
— Радуйся! — первым коротко, как всегда на римский манер, поприветствовал хранителя наместник.
— Радуйся! — в тон ему отозвался Киник.
Наместник был мрачен.
Пилат же, прежде чем сесть в кресло, стал обходить Хранилище, то и дело бережно прикасаясь ладонями к свиткам книг. В последние дни жизнь как никогда сильно раздвоилась. Одна жизнь пробуждалась здесь, в Хранилище мысли, — здесь были размышления, сомнения, жизнь, но не было страха, дисциплинирующего весь привычный уклад цивилизованной жизни, в которой всё время хочется прислониться спиной к непроницаемому для мечей камню колонн, а главная мечта — завести верного пса…
Но долго наместник беседовать с Киником не мог — начинало тянуть во дворец. И, наоборот, без свободного течения мысли пребывание во дворце становилось для Пилата скучным уже на второй день.
Пилату и наместнику было тягостно не столько сосуществование в нём нескольких жизней, сколько углублявшееся в эти дни расслоение, удаление одной жизни от другой — их противопоставление. Уже одно осознание их несовместимости радости не приносило.
Сейчас, благоговейно прикасаясь и к древним, уже пожелтевшим свиткам, и к тем, что пожелтеть ещё не успели, Пилат как никогда ощущал, что он вернулся домой. Нет, не на Понт, но — домой. Домой? Где он, дом? И что — он?
Пилату хотелось просить у Киника прощения. Неизвестно за что. Может быть, за свою… бесхребетность, что ли… Может быть, за неумение понять себя. Может быть, за назначение Киника в Хранилище — ведь это попытка низвести киника до хранителя. Словом, Пилат и сам не смог бы объяснить своих чувств. Смешанных и противоречивых.
Пилат — Понтиец, всадник, офицер легиона, наместник и муж своей жены — опустился в кресло.
Он откинулся назад и положил руки на колени — ладонями вверх. Помолчал и сказал:
— Странная здесь, над книгами, кровля. Она не задерживает солнца. Я ладонями ощущаю его тепло.
— Я тебя понимаю, — тихо проговорил Киник. И закрыл глаза.
— Я готов, — неожиданно для себя вдруг сказал Пилат.
Киник поступил не менее странно, хотя для себя и не столь неожиданно.
— Ты — кто? — спросил он.
— В каком смысле? — опешил наместник.
— Закрой глаза, — предложил Киник. — Сядь, чтобы тебе было удобно, и расслабься. И чтобы голова не висела.
Пилат откинулся головой к стене и закрыл глаза. Складки лица расправились.
— Не удивляйся тому, что увидишь, — слышал он голос Киника. — И почувствуешь. Всё это правда. Тебе сколько сейчас лет? Первая цифра, которая приходит в голову?
— Четыре, — чуть удивлённо ответил Пилат. — Не может быть… Мне же ведь…
— Стоишь? Сидишь?
— Стою.
— Один?
— Нет. Рядом кто-то… громадный. До неба! Странно… От кого-то я это «до неба» уже слышал… Не помню от кого… Моя рука поднята вверх. Рядом — нечто огромное, но… я почему-то до её руки всё-таки достаю. И опустить руку не могу. Вот эту, — и Пилат приподнял правую руку.