«Попаданец» в НКВД. Горячий июнь 1941-го

Побережных Виктор

— Замыкай, и поехали в госпиталь. Врачи разрешили парней навещать!

До меня не сразу дошло, что речь идет о Яшке и Орлове. Но поняв, о каких парнях говорит командир, я стартанул так, что он догнал меня только у автомашины, и через полчаса мы были уже в палате ребят. Если Юра выглядел нормально для человека, из которого достали три пули (одна прошла навылет), то Зильберман… Именно про такой внешний вид людей и говорят, что краше в гроб кладут. Врач, который зашел с нами в палату, шепотом сказал, что у нас всего минута и что Яше нельзя разговаривать. Мы не успели ничего рассказать ребятам, как снова оказались в коридоре. Попроведали, мля! Уже в коридоре врач объяснил, что состояние ребят стабилизировалось, но все еще неустойчивое, что, запуская нас даже на эту минуту, они очень рисковали, не зная, как волнение скажется на раненых.

Вернувшись в управление, я вновь засел за бумаги. Снова отчеты, доносы, рапорта… надоели до невозможности! Столько мерзости приходится пропустить через себя, что физически противно становится! А потом их дети и внуки, да и сами эти люди будут рассказывать о преступлениях Сталина и «кровавой гебни». М-да. Люди, люди… Что же вы творите? Сам не заметил, как распсиховался

от своих рассуждений! Закурив, я со злостью уставился на папку с бумагами. Как же вы меня достали, соотечественники! Война идет, а вы все пишете и пишете всякую хрень! Особенно старается «интеллигенция». Что зависть и серость делает с людьми? Как можно, обвинив человека во всех смертных грехах, улыбаться и пожимать руку при встрече? В голове не укладывается! Ведь такой писаниной они человека на смерть отправляют! Не всегда, конечно, но очень часто. Окончательно распсиховавшись, я достал фляжку и хлебнул коньяка. Вспомнилось, как иногда спорили на форумах об этих годах, о нынешних людях и власти в целом. Каким все было ясным тогда! И какими мы все были балбесами! Только теперь, увидев изнутри часть мутного потока, вливаемого в НКВД советскими гражданами, я начал понимать — как мало мы знали об этом времени, о реальном положении вещей! Вот только не понимаю, как это можно прекратить? Чтобы люди писали только тогда, когда узнавали о реальных врагах страны, а не сводили какие-то счеты с помощью органов? Да ну все это к чертовой матери! Все равно ничего путного в голову не придет. И работать не могу, устал я от всего этого, что ли?

Вспомнился встреченный прадед. Так ничего и не знаю о его судьбе. Просил еще Транеева разыскать его, тот передал мою просьбу руководству, но до сих пор никаких серьезных результатов не было. Единственное, что мне сообщили о прадеде, была информация о том, что мой прадед оставался в заслоне, прикрывая наш отход по болотам. Но надежда на лучшее остается, всякое бывает. А остальных моих предков мягко охраняют — мало ли?

Пока размышлял обо всем этом, время подошло к обеду. Уже привычно убрав бумаги в сейф, я замкнул кабинет и услышал телефонный звонок. Чертыхнувшись, вернулся назад и поднял трубку.

— Срочно ко мне! — И гудки. Мартынов, и, похоже, не в духе. Быстро дойдя до «начальственных апартаментов», постучался и после получения разрешения вошел. Раз шеф не в духе, изобразим службиста. Может, не будет сильно наезжать, тем более что вроде и не за что?

— Вызывали, товарищ майор? — Я «ел глазами» начальника, отмечая для себя, что Мартынов не просто зол. Он с трудом контролирует себя.

— Вызывал, товарищ старший лейтенант, вызывал! — Подавшись ко мне из-за стола, он продолжил злым голосом, пытаясь при этом оставаться спокойным. От чего эффект появлялся обратный — я аж прибздехнул чуть-чуть. Вины своей не знал, но не по себе стало! — Товарищ старший лейтенант государственной безопасности! Скажите мне, пожалуйста, вы идиот? Или удачно притворяетесь?! — Мартынов, перестав сдерживаться, перешел на крик: — Ты совсем о…л, Андрей? Ты думаешь, что творишь, б…ь такая?! Сколько тебе говорили следить за языком?!!

— Товарищ майор! Что случилось-то? — Я ни черта не понимающими глазами смотрел на Мартынова.

— Я тебе сейчас объясню! А потом товарищ нарком добавит объяснений! — Мартынов резко выдохнул и, уже более спокойно, продолжил, бросив на стол какой-то листок: — Садись и читай!

Усевшись, я приступил к чтению. Бумагой оказался рапорт одного из партийных работников, с которыми я пересекался при выполнении последней операции. Согласно рапорту, я представлял собой ярого антисоветчика, шпиона сразу нескольких государств и извращенца, непонятно как оказавшегося в органах. Подтверждал он эти выводы некоторыми моими выражениями и шуточками. Согласно его выводам, основанным на моих выражениях, я очень разносторонняя натура: педераст (выражение — между нами, девочками, говоря), английский шпион (поговорка про лорда, хозяина своего слова: захотел — дал слово, захотел — забрал обратно), японский шпион и клеветник (за шутку о дорогах на псевдояпонском языке — то ям то канав, и выражал недовольство действиями товарища Сталина) и много, много чего еще. Если честно, то мне стало смешно. Я еле сдержался, чтобы не заржать. Поднял глаза на Мартынова, и смех куда-то убежал, скуля и поджимая хвост. Лицо Александра Николаевича выражало что угодно, но только не добродушие и понимание моему веселью.

— Ясно. Ты так ничего и не понял. — К моему удивлению, командир не кричал, а говорил спокойно и устало. — Ладно. Пойдем к Лаврентию Павловичу. Он тебя ждет. Может, хотя бы он сможет починить твою голову? Какой же ты балбес, Стасов!

Через десять минут мы заходили в кабинет Лаврентия Павловича, в приемной которого я с холодком в спине увидел трех сержантов, знакомых мне по подвалу. Не по себе мне стало от их внимательных взглядов на меня. Тьфу, тьфу, тьфу! Надеюсь, не за мной! Берия нас встретил… матами. К счастью, материл он не нас, а какого-то Целинского, обещая сделать с ним такое, до чего наши родные зэки фиг бы додумались! Махнув, чтобы мы садились, Лаврентий Павлович, пообещав, что «если завтра, в 10 часов, неведомый Целинский не закончит объект, то будет полировать своей тощей жопой зимники Колымы», положил трубку. Потерев руки и блеснув знаменитым пенсне, он посмотрел на меня и, обращаясь к Мартынову, сказал:

— Как я понимаю, наш молодой товарищ не осознал сути возникшей благодаря его безответственности проблемы. Что ж, просвещу я. Старший лейтенант! — Голос Берия неуловимо изменился, и я, вскочив со стула, вытянулся смирно. — Вы понимаете, какую форму носите и какие обязанности она на вас накладывает? Судя по всему, ни х… ты не понимаешь. — Берия перешел на язык, которым он общался с неведомым Целинским. Причем он не переходил на крик, а говорил спокойным, даже скучающим голосом. Тем не менее именно это спокойствие напугало меня очень, очень сильно. — Как сотрудник государственной безопасности, ты не должен допускать ни малейших подозрений о своей неблагонадежности в глазах простых граждан, и тем более в глазах представителей партийных органов. А что делаешь ты? Своим неуместным «юмором», — Берия аж скривился,

как от лимона, — ты не только позоришь высокое звание чекиста. Ты, что еще хуже, сеешь среди людей сомнения в правильности политики, проводимой партией. А это уже очень, очень серьезно. — Слушая негромкий голос Лаврентия Павловича и глядя в его спокойные глаза, я начал понимать — доп…я! Стоя навытяжку, я чувствовал, как струйки холодного пота бегут по спине, превращаясь в настоящие реки. Было не просто страшно, а… даже не знаю, как назвать свое состояние! Ни когда я стоял, глядя в ствол пистолета на хуторе, ни под бомбежкой, ни стоя под стволами немцев, я не испытывал таких ощущений. А Берия продолжал, резко перейдя на «вы»: — Если вы считаете, что информация, предоставляемая вами, дает вам право совершать все это, то вы очень заблуждаетесь. То, что вы находитесь хоть и под присмотром, но на свободе, это добрая воля товарища Сталина, а значит, и партии, им возглавляемой. В вашем поведении отчасти виноваты и мы. Не объяснили вам некоторых вещей. Просто посчитали, что вы — взрослый, поживший человек, сами все прекрасно понимаете. Заблуждались! Судя по всему, попадание в здоровое молодое тело не прошло для вашей психики даром. Что же, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Майор, — он посмотрел на Мартынова, — побудь в приемной.

Дождавшись, пока Мартынов закроет за собой дверь, нарком продолжил:

— Судя по информации, полученной от вас и Максимова, в вашем состоявшемся будущем многого так и не поняли ни в действиях товарища Сталина, ни в действиях подчиненных мне органов. Я скажу это только один раз, второго ТАКОГО разговора у нас уже не будет. Если вы считаете, что для кардинальных изменений в политике государства достаточно только одного желания товарища Сталина, то вы просто дурак, не имеющий права носить эту форму, а способный только сидеть в комфортабельной камере, жрать и отвечать на вопросы специалистов! Или вы не слышали в свое время о внутрипартийных группах и их значении? Я не говорю о «троцкистах», хотя они тоже относятся к этим группам. Я говорю о группах, поддерживающих политику, проводимую товарищем Сталиным. Но это происходит только до тех пор, пока не задеты их интересы. Судя по всему, в вашем 1953 году произошло что-то такое, что заставило некоторые группы начать действовать, что вылилось в смерть товарища Сталина и последующие изменения, приведшие в итоге к уничтожению Советского Союза. На основании полученной от вас информации мы уже начали действия по недопущению подобного развития событий. А вы… вы своим языком и неразумным поведением создаете проблемы. — После этих слов мне совсем поплохело. Вспомнились знаменитые слова об отсутствии проблем в связи с отсутствием человека, их создающего. Видимо, поняв все по моему лицу, Лаврентий Павлович, слегка усмехнувшись, продолжил: — Не пугайтесь. Я это все вам говорю не перед вашей ликвидацией. Для этого причин нет. Пока нет. — Меня аж тряхануло от этого уточнения. — Все это я рассказал, чтобы вы наконец поняли — пора браться за ум. А для лучшего усваивания моих слов вы на неделю отправляетесь на гауптвахту Московского гарнизона. Там вы будете числиться командированным сержантом-дебоширом, для лучшего восприятия наказания. Ну а в случае рецидива… — Берия развел руками и нажал кнопку на торце стола. В кабинет вошли виденные мною сержанты и, аккуратно контролируя мои действия, повели меня к новым «приключениям».

Неделя гауптвахты показалась мне адом! В своем времени мне доводилось познакомиться с «прелестями» Горьковской «губы», там был курорт по сравнению с тем, куда я попал. Половину дня с другими «счастливчиками» работал грузчиком на станции, а потом — потом строевая… Хуже всего было не от унижений и усталости, а от размышлений, которые наваливались на меня после отбоя. Лежа на деревянном полу с закрытыми глазами, я пытался понять — что так разозлило начальство в моих словах? Донос-то был вроде ерундовый. Но на вторую ночь меня накрыло! Я понял, что из моего трепа вызвало гнев наркома и, скорее всего, самого Сталина. Урод, написавший донос, был из ведомства Микояна. А вспомнив шапку доноса, я окончательно убедился в своем прогрессирующем идиотизме! Донос был адресован не в НКВД, а на имя Микояна! Хрен его знает, какие выводы мог сделать Анастас Иванович из беседы с этим деятелем и какие последствия это могло иметь! Вспоминая, о чем именно с ним говорил, я аж застонал от злости на себя! Прав Лаврентий Павлович! Тысячу раз прав! Я безответственный дурак! Расслабился! Свои кругом, ведь «хруща» убрали! Будто «хрущ» сам по себе в первые лица вышел. А ведь его кто-то поддерживал, продвигал! Те же Микоян и Каганович. Мать моя женщина! А я при этом гаде, показавшемся нормальным мужиком, пальцы гнул, дятел! Сталина с лордом сравнил — кретин!

Перед глазами, как наяву, проявился наш последний разговор с этим типом. Тогда, 14 мая, мы встретились у ресторана «Москва», Алексей Федин (так звали этого гада) принес справку по обеспечению обмундированием учебных частей на Дальнем Востоке, заодно решили вместе пообедать. Вот тогда за столом и произошел разговор. Мы выпили по рюмке коньяка и в ожидании заказа стали болтать о разной ерунде. Сейчас-то я понимаю, что ерундой там и не пахло, но это сейчас! А тогда мне казалось, что я удачно пошутил над его словами по поводу честного выполнения нами взятых на себя обязательств перед другими странами. Тогда я заметил, что иногда нужно брать пример с англичан, помянул поговорку про лорда и добавил: «Сталин повыше любого лорда будет и, если пожелает, так же поступить может, а для недовольных многое найтись может». Еще посмеялись над этим, рассказали друг другу несколько анекдотов. Потом он помянул Хрущева, а я не удержался и брякнул про «товарищей не товарищей» и поворчал на мягкость Сталина по отношению к высокопоставленным недоумкам. Вот и весь мой «криминал» вспомнился. Что тогда на меня нашло — не понимаю. Ведь даже с Олесей я себе такого не позволял! Может, что-то в коньяке было? Да ну. Он же тоже пил из этой бутылки. Правда, я отвлекался пару раз, со знакомыми здоровался. Но ведь наблюдатели рядом были и увидели бы, если бы что-то не то происходило. Или не увидели? Что-то совсем запутался! Нет. Вспоминая сейчас тот день, я все же понимаю, что вел себя в ресторане не совсем адекватно. Слишком раскован я тогда был, никаких тормозов не было. Решено! Вернусь с губы, доложу свои мысли. Пусть у начальников голова болит!