Попаданец в себя, 1970 год
Шрифт:
После недолгого обсуждения мы решили спрятать мужика на чердаке. Зимой было бы лучше таиться в теплом подвале, но туда чаще ходят, а чердак летом – отличное место, куда никто, кроме нас, пацанов, и не заглядывает.
Вторую просьбу беглого выполнить было трудней. Он хотел искупаться и переодеться в что-нибудь приличное. Увидев нашу озабоченность, он откинул широкой ладонью волосы с лица – стало видно, что глаза у него никакие не страшные, а просто воспаленные, больные, – и сказал:
– Чё нахохлились, я же не просто так. Вот, смотрите.
Он опять засунул руку в карман, долго там копался и втащил маленький кожаный мешочек. Распустив завязку, он опрокинул мешочек над столом. В полной тишине Трегубов сказал, восторженным шепотом:
– Золото!
Небольшая кучка золотых крупинок притягивала. Конечно, в нашем, золотоносном крае, это не было редкостью, многие таежники носили с собой золотой песок вместо ненадежных рублей. И старатели не были в нашем городе редкостью, особенно, когда устраивали с фарта гулянку по старинному обычаю: с цыганами, ездой по городу, всенародным угощением. Но прямо так, в нашей беседке, на столе, на котором мы играли в шашки или карты…
– Чё, ндравиться, – пропищал мужик. – Тут рублей на триста, немного. Найдете, куда скинуть? В Х у вас не примут, спросят – откуда.
В коммерческом магазине Х от золотопромышленной конторы «Сибзолото» я был с папой. Это бы прекрасный магазин, в котором было все то, чего не было в магазинах государственных: нежнейшая ветчина «в нарезку», колбасы докторская, любительская, языковая, полукопченая и сервелат, севрюга соленая и слабокопченая, розовая семга, бескостная осетрина, икра черная и красная, шоколадные конфеты «Мишка косолапый», карамельки «Раковая шейка», шпроты и сардины… Кроме продуктов, там были и вещи. ГДРовские туфли, чешский костюм, югославские рубашки из чистого шелка можно было купить только там. Еще там были заграничные игрушки и книги. Папа там выкупал подписные издания Пушкина, Лескова и Горького. В этом магазине отоваривали на иностранные деньги или специальные талоны – боны. Старатели там делали покупки прямо за золото, которое взвешивали на специальных, аптекарских, весах. Грамм золотого песка переводился по какому-то курсу в рубли и старатели выходили из сов… с разнообразными покупками, большая часть которых потом пропивалась или терялась.
– К кому из деловых лучше пойти? – посмотрел на меня Валька.
Как это не парадоксально, но именно я, мальчик из интеллигентной семьи, имел наибольшие знакомства с уголовниками. Дело в том, что со мной в одном классе учился Витька Харьков – Хорек, а его брат Митяй из девятого класса был в воровской кодле. Их отец вообще занимал в уголовном мире какую-то должность, так как просидел по зонам полжизни, успевая в небольшие периоды свободы, не только воровать, но и стругать детей. У Витьки было три сестры и два брата. Витька бывал у меня дома, где вел себя очень осторожно, стараясь не материться и не проситься в уборную. Его брат однажды защитил меня от хулиганов Шанхая.
– Шкилю бы найти… – назвал я погоняло Шкилевича, одного из молодых, но авторитетных скокарей, дружкаМитяя.
После недолгого совета решили, что пацаны пойдут устраивать беглого на чердаке, а я разыщу Шкилю. Мне и самому хотелось сходить на чердак, где в детстве я когда-то надеялся встретить Карлсона, но делать было нечего – я прошел дворами к трамвайной линии, дождался вагона, вспрыгнул на колбасу и через две остановки был у Витькиного дома.
Харьковы жили на втором этаже деревянного барака. Еще в подъезде меня оглушил детский рев из их квартиры. Витька выглянул на стук, в квартиру не впустил, выскользнул в подъезд.
– Ты чего, – сказал он, – к нам не надо, там пахан Дусю лупит.
Его сестренке Дусе было девять лет, это была кареглазая, хорошенькая девочка. В подъезде слышалось хлопанье ремня по коже. Я представил себе, как Витькин папа бьет девочку и мне стало тошно. Одно дело шлепнуть там сгоряча, по шее дать, как и мне перепадало от мамы, другое – положить ребенка на диван, снять с него штаны и бить!
– Ну, чего надо? – опять спросил Витька. Он был явно смущен, что я стал свидетелем их семейных разборок, стеснялся за отца.
– Жалко Дусю, – сказал я, – пойдем-ка на улку, я тебе покурить принес.
На улице я дал Витьке «северину», предусмотрительно прихваченную со стола, и рассказал о писклявом зэке.
Витька подумал. Он думал и с удовольствием курил, не обращая внимания на прохожих. Отец разрешил ему курить еще в третьем классе, все равно же Витька таскал у него папиросы, так лучше разрешить, чем тайком будет. И выдавал деньги на самые дешевые, «Звездочку». «Северина» для Витьки была, как «Мишка косолапый» после ирисок для меня.
– Ладно, – сказал он, плюнув себе в ладонь и вминая туда окурок, – пойдем до Шкиле, он решит.
Дальше все было просто. Шкилевич, долго не думая, организовал машину, дружков, косматого зэка забрали с чердака и увезли в Шанхай, где малин – хавер было больше, чем обычных квартир.
На прощание он пожал своей огромной ладонью руку Вальке и мне.
Глава 37
В воспоминаниях и написании романа и день смеркся, а вечером – костер и чай. «Шанхай, корабли встречай /Они везут тебе чай / Сладкий чай, ароматный чай…»
Какая интересная штука – память, вот уж не думал, что помню песни из первого детства:
Большая страна Китай – Плантации там и тут, Растет ароматный чай, В садах цветы цветут. Чай, ароматный чай Пьют люди все земли, Только не знают они Бедную жизнь кули.Но – не до воспоминаний, надо поспать и завтра яму докопать, вон по утрам уже ледок по краям ручья.
Я допил кирпичный чай из целебных трав тайги и ушел в зимовье, где протопленная печь позволяла спать без одеяла, прямо на медвежьей шкуре. Под утро, естественно, подморозит, выстудит избушку, хоть и мхом законопачены бревна из лиственницы, отмоченной в воде больше года. На этот случай имеются волчьи шкуры, выделанные умелицами тофаларских дам до замшевой мягкости. Шкуры зимние – шерсть густая. Волчья доха – самая теплая в мире, а у меня она не только для носки, но и вместо одеяла!
Давно надо было уйти в дом, а я все сидел, смотрел на гаснущий костер, сами всплывали строки:
Отгорает костер… Все поленья давно прогорели Лишь одно еще тлеет И искорки мечет во тьму. Отгорает костер… Круг золы незаметно светлеет, Превращается в саван Прощальной одеждой ему. По полену последнему Прыгают желтые змеи, Скачут синие искры, Пушистый настил шевеля. А потом и они Подменяются пеплом И слышно, Как копается ветер В беспомощном прахе огня.