Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
В течение нескольких недель Тиффани, пытаясь ему помочь, силилась понять, почему он живет один.
Людо вовсе не противился ее назойливому дознанию, он охотно рассказывал о себе, и его ответы приводили ее в изумление. Тиффани продолжила расспросы, чуть ли не по буквам выговаривая слова, будто ее собеседник страдал тугоухостью:
— Спать, Людо, спать! Да я же не спрашиваю тебя о технических подробностях…
— А что, в сексе есть технология?
— …а имею в виду физические детали.
— Ты права: если уж речь о физике, то важны
— Как далеко ты зашел в своих… флиртах?
Людо рассмеялся:
— Флирты! Как ты за меня взялась… Множественное число мне льстит. А флиртов, в твоем понимании, у меня было один-два. Ну, может, три…
— Быть может?
— У меня это бывает в мелкую нарезку…
— Людо, а ты когда-нибудь… заходил дальше флирта?
— Ну что ты, это флирт заходит дальше меня.
Тиффани вздохнула. Понимая, что совсем замучил ее, Людо подался вперед и попытался объясниться:
— Хочешь, расскажу тебе мою самую прекрасную и длинную любовную историю? Мне было пятнадцать лет. На нашей улице в доме напротив поселилась новая семья. Отныне из моего окна я видел пятнадцатилетнюю Ариану, старшую из четырех сестер Морен. У Арианы была венецианская шевелюра немыслимой густоты, и я так влюбился, что меня оставили на второй год.
— На второй год?
— Да! Разве это не любовь — ставить чувства выше карьеры! По вечерам я перестал делать домашние задания — вместо этого я смотрел, как она делает свои. Все остальное перестало иметь значение. Так я провел полтора года.
— И что потом?
— Потом ее родители переехали в Испанию.
— И вы плакали, расставаясь.
— Я — да, ведь я посвятил ей полтора года моей жизни. Она — не знаю.
— Ну и ну!
— Едва ли она знала о моем существовании. Мы не сказали друг другу ни слова. Я выяснил, что ее зовут Ариана, но ей, наверно, было неизвестно мое имя.
— И что было дальше? Ты обещал мне рассказать свою самую прекрасную историю любви.
Людо прыснул:
— Моя история на этом и заканчивается. Послушай, Тиффани, если я западаю на девчонку, я начинаю глупить и тупить. Я не приближаюсь к ней, перестаю с ней разговаривать, отвожу глаза.
— По сути, с девушками, которые тебе безразличны или неприятны, ты ведешь себя точно так же?
— Ты начинаешь понимать меня.
Людо удовлетворенно свернул папиросу.
Тиффани глядела на него, скрестив руки.
Зазвонил телефон. Людо усмехнулся:
— Ты готова поспорить, что это моя мать?
— Как догадался?
Он снял трубку:
— Да, мама. Конечно, мама. Обещаю, мама. До скорого, мама. — Он весело улыбнулся. — Моя мама сообщила мне, что сегодня у нее день рождения и что ей «ничегошеньки» не надо дарить. Она четко определила значение «ничегошеньки», чтобы убедиться, что я правильно ее понял. «Ни цветов, ни книг, ни парфюма». Вот так я получил от нее поручение и знаю, что должен искать.
Он взял щепотку табака, свернул листок бумаги, набил его и ловким ударом языка склеил. Тиффани восхищенно
— Браво!
— Знала бы ты, сколько табака я просыпал, пока научился. У меня руки кривые.
— Ты не пробовал говорить о себе что-то хорошее?
— Не получается. Думаю, дело в воспитании…
Людо крутил в руках старую табакерку. Тиффани возмутилась:
— Ты что хочешь сказать? Что ты воспитан лучше других?
— Я не привык к комплиментам. Мой отец был на них скуп, он никогда не поздравлял нас — ни моих сестер, ни меня. Замечания, насмешки, оскорбления — вот все, на что он мог расщедриться. Что касается матери… бедняжка… ей и в голову не приходило. Знакомые пытаются понять, почему моя мать не сделала того или сего; мне кажется, что она просто не задумывалась об этом.
— Ты смеешься над ней!
— Мою мать нельзя упрекнуть ни в злых, ни в добрых намерениях. Ни в каких.
— Ты не слишком снисходителен к матери.
— Напротив, это так гуманно — указать слабые места. Короче, за свои двадцать шесть лет я получил не больше похвал, чем пустыня Сахара — дождей.
— Значит, пришло время измениться, Людо. Глупо все время говорить про себя гадости.
— Я стараюсь опередить события, ведь отец всегда вытирал об меня ноги: лучше уж я сам унижу и осужу себя, чем дождусь, пока это сделают другие. Но иногда случается, что они опровергают мои слова, как и ты… Так что спасибо…
Тиффани промолчала. Она знала, что он не из числа нарциссов, которые чернят себя лишь для того, чтобы спровоцировать славословие окружающих; далекий от мысли снискать похвалу циничными поступками, Людо судил себя сурово, будучи уверен, что не обладает ни одним приятным качеством.
— Такой взгляд на себя, дорогой мой Людо, обрезает тебе крылышки. Занимаясь самобичеванием, ты себя подавляешь.
— Это недалеко от истины.
Он наблюдал за дымом, медленно струившимся из его ноздрей.
— И даже очень верно.
Тиффани воспользовалась случаем снова пойти в атаку:
— Если ты не решаешься подойти к девушке, то лишь потому, что боишься наступить на грабли.
— Это не столько страх, сколько память: я лишь на них и наступаю. Впрочем, это нормально: чем я могу похвастаться? Я не Аполлон, талантов особых за мной не водится, в карманах пусто, и к тому же никто не знает, и в том числе я сам, каков я в постели. Так что акции мои не в цене…
— Я знаю девушку, которая сделала бы на тебя ставку…
— Она завсегдатай скачек?
— В конце концов, я знаю парней, у которых нет и трети твоих достоинств, но они пристроены.
Людо отреагировал на слово «пристроены». Тиффани пожалела, что у нее вырвалось слово, уводившее разговор в сторону, и тут же поправилась:
— Многие мои подруги считают тебя ужасно милым. Правда. И я тоже, Людо, считаю тебя ужасно милым. Если бы я уже не была с Джошем, я не говорю, что…
Он положил руку ей на запястье, чтобы и поблагодарить ее, и остановить: