Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
— Не стоит продолжать, Тиффани. Это чертовски трогательно. Но вот ведь беда: только девушки, уже «пристроенные» и притом склонные к постоянству, объясняют мне, что, возможно, в другой жизни они рассмотрели бы мою кандидатуру. А свободные и те, что ищут мужа, на шею мне не бросаются. Обо мне вспоминают лишь тогда, когда быть со мной не могут. — Он снова рассмеялся. — «Would have been loved» — это как раз про меня: страдательный залог, нереальное действие. Сожаление верных женщин… Я бы предпочел быть их угрызением совести.
Людо говорил с живостью и блеском, старательно отделывая фразы и разнообразя формулировки, будто неудачи не огорчали его. Тиффани с удивлением спрашивала себя, была ли эта отстраненность мужской чертой или особенностью Людо: девушка никогда не касалась бы своих болевых точек без слез.
Людо со страстью предавался самобичеванию. Губы его налились кровью, взор затуманился, а изменившаяся осанка сделала его присутствие более ощутимым. Неужели это его единственная страсть?
Этот мальчишка поражал Тиффани: она искренне любила его, но в ее чувстве было много удивления.
Снова зазвонил телефон.
— Да, мама? — ответил Людо, не глядя на высветившийся номер.
Голос в телефонном аппарате стрекотал с минуту, потом Людо положил трубку со словами: «Я тоже, мама, я тоже».
Он взял круассан и пояснил:
— Она пытается понять, не у меня ли она забыла молочко для тела от Шанель. Притом что она никогда не принимает здесь душ или ванну. Одним словом, заказ определился.
— Заказ?
— Ну да, заказ: чего я не должен покупать, а что мне следует подарить ей сегодня вечером.
Он схватил блокнот, где было записано его объявление, и протянул Тиффани:
— Вот ты, девушка, прочла такое объявление, и что ты о нем думаешь? Только честно.
Тиффани принялась разбирать его каракули. «Ночной птиц, приятный, болтливый, заядлый курильщик и выпить не дурак, трудный в общении, ненавидящий бывать на людях чаще одного раза в месяц и предпочитающий сидеть дома, сноб, музыкальный фанат, вплоть до передоза (когда музыку не слушает, то говорит о ней), ищет птичку сходной породы: депрессивную, склонную к крайностям (истеричность приветствуется), никудышную стряпуху и безрукую хозяйку — для страстных бесед. Достаток значения не имеет. Сексуально озабоченным особам просьба не беспокоиться. Равно как и кандидаткам в жены. Единственное непременное условие: иметь красивый негромкий голос. Присылайте кассету с записью. Субъективность рассмотрения всех кандидатур гарантируется».
Она сглотнула слюну:
— И долго ты это сочинял?
— Три минуты и всю жизнь. Ну как тебе?
— Катастрофа.
Людовик снова развеселился, он был в восторге. Тиффани опять недоумевала:
— Ты нарочно? Хочешь, чтобы ничего не вышло?
— Нет. Я хочу, чтобы она была на меня похожа.
— Ты безнадежен.
— В этом абсолютно с тобой согласен.
Тиффани встала, чтобы идти на работу, вздыхая: «Ох, бедный мой Людо».
Людовик спустился с ней вниз, чтобы прихватить почту.
Жадно затягиваясь самокруткой на свежем воздухе, он взял письма, остановился у подъезда лицом к площади Ареццо, на которой стоял птичий гвалт, и принялся распечатывать конверты.
Когда он добрался до послания на желтой бумаге: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто», легкая зыбь исказила его лицо, и он поежился, шепча: «Мама, ну что ты…»
11
Виктор, только что спустившийся бегом за почтой, понуро стоял на сумрачной площадке первого этажа, прислонившись к кафельной плитке и тяжело дыша. Руки его дрожали.
Его глаза еще раз пробежали по рукописным строчкам:
«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Никакое иное сообщение не могло причинить ему такого страдания. И не важно, кто автор этих слов, да, не важно: он не хочет их слышать.
Он был подавлен и знал, что не в силах сейчас вернуться в мансарду, где его ждали университетские товарищи. Ведь та или тот, кто написал записку, возможно, был сейчас там наверху…
Виктор в отчаянии помотал головой. «Почему меня никак не оставят в покое? Почему все всегда кончается именно так?»
Он решил пройтись, встряхнулся и под предлогом покупки булочек к чаю выглянул на улицу. Площадь была залита весенним солнцем.
— Здравствуйте, Виктор, — сказал Людо, куривший у подъезда.
Он пробормотал ответное приветствие и двинулся вперед.
— Здравствуйте, Виктор, — промурлыкала Ева из своего «рапида» цвета бычьей крови.
— Здравствуйте, Виктор! — крикнул Ипполит, когда Виктор пересекал облюбованную попугаями площадь.
— Здравствуйте, Виктор! — воскликнул Орион, расставляя орхидеи у себя на витрине.
Виктор ответил каждому из них неловким жестом. Все смотрели на него с симпатией: Виктора любили с первого взгляда все без исключения.
Он был воплощением идеального молодого человека, пленительного, но не сознающего своих чар, хорошо сложенного, но смущенного этим фактом, часто сутулившегося, чтобы не щеголять высоким ростом, вечно задрапированный несколькими слоями одежды. Обычно он двигался со спокойной кошачьей грацией, похожий на тигра, затерянного в городских джунглях, пока кто-то не обратится к нему: тогда он менялся, открывался, делался разговорчивым, радушно делился мыслями, задавал уместные вопросы и поддерживал беседу с видимым удовольствием.
Он обосновался на площади Ареццо год назад и был принят старожилами как манна небесная: красота зачастую воспринимается как высший дар. Оттенок его светлой лучезарной кожи, почти перламутровой, бледность которой подчеркивалась насыщенным каштановым цветом его шевелюры, казалось, был не далее как этим утром подобран божественным живописцем.
Будучи красивым, он был неподвластен карикатуре на свою красоту: если его грива и казалась романтической, у него не было ни романтической позы, ни эгоцентризма; если он и одевался со вкусом, то не намеренно, а лишь потому, что не мог иначе. Являя красоту, свойственную обоим полам — женственно-прекрасны были его глаза, рот, волосы и кисти рук, а нос, торс и бедра воплощали красоту мужчины, — он никак не подчеркивал эту двойственность, довольствуясь тем, что был ею наделен. Короче, Виктор нравился всем возрастам и обоим полам. Здесь следует уточнить понятие «нравился»: он вызывал не сексуальные желания, а скорее сильную симпатию и удовольствие от созерцания его гармоничного существа. В нем не было никакого самодовольства, напротив, он был сдержан, уязвим, тревожен; в нем угадывалась надломленность. Возможно, причиной был слух, пущенный одной злючкой и расползшийся по факультету, будто Виктор сирота; слух этот не был ни подтвержден, ни опровергнут.