Попутный ветер
Шрифт:
И призраки, испуганные таким неуважением к своему началу, захлебнулись собственным воем. Мелькнули полустёртыми воспоминаниями, погасли, как звезды на рассвете и больше не тревожили. Даже небо над головой стало другим — там теперь парили не ворота в царство мёртвых, а просто облака, изменчивые и лёгкие. Порывы ветра стали мягче и короче. Теперь это был не легкомысленный избалованный щенок, а старый добрый мохнатый товарищ, вываливающий язык при встрече и виляющий хвостом.
И верёвка под пальцами больше не жгла. Олаф крепко взялся за неё обеими руками и продолжил движение. Шаг, другой, будто ребёнок, начинающий ходить. Мост мерно колыхался под шагами. Наверное, так же чувствует себя младенец в утробе матери: плавает в безопасной среде и ощущает каждое движение снаружи, весь во власти глухих звуков и ещё не забытых прожитых жизней.
Подстроиться под шаги Летты оказалось невероятно легко. Так же, как определять девичьи эмоции по запаху. Тоненькая нить её уверенности поддерживала сейчас не хуже прочного каната. Олаф уже очень давно не позволял себе на кого-то положиться и не давал никому возможности положиться на него. Но сейчас молодые люди находились в одной связке. В пятидесяти шагах друг от друга. Как две бусины на одной нитке, а мост соединял их, даря единение. Слышала ли Летта песни Олафа, было не понятно. Она посматривала на юношу и, видимо, тоже что-то напевала себе под нос — по крайней мере, губы её шевелились.
Переход давался проводнику легче, чем в первый раз. Он испугался лишь однажды, когда девушка застыла на середине моста. Олаф едва не ринулся к ней, чтобы не допустить отчаянного прыжка. Но она с каким-то детским интересом посмотрела по сторонам, на небо, потом наклонилась вниз, глянула в пропасть и пошла вперёд.
Сердце юноши билось и рвалось пойманной птицей, теряющей перья. Песня захлебнулась, а потом стала иной, более напевной и лиричной. Хотелось подобраться поближе к Летте, прикоснуться к её руке, почувствовать тепло кожи, а не холодную шероховатость верёвок моста. Но это не безопасно. Мост — древний, мудрый, могучий — мог удвоить испытания для двоих, если они сделают попытку сблизиться. Об этом легенды умалчивали, но недаром ведь нигде не упоминалось, что кто-то перешёл его, прикасаясь друг к другу.
Сколько шли молодые люди? Не миг, но и не вечность. В какой-то момент всё, что виднелось позади, исчезло за сгустившимися облаками. А то, что находилось впереди — открылось под дуновениями ветра. Мост словно показывал, что прошлого уже не вернуть, а до будущего ещё надо дойти и не оступиться, каким бы светлым и прозрачным оно не казалось.
Когда на мосту остался только Олаф, а девушка уже ступила на землю, ему почему-то вспомнилась песня, сочинённая Куртом, когда они, двое упрямых мальчишек, решили, что лучше самим искать свою долю, чем покорно принимать ту, что навязывает им мир:
— Есть у тебя нитки и ткань, Но ты не умеешь шить, Есть у тебя железный топор, Но ты не умеешь рубить, Есть у тебя большие глаза, Но видеть не можешь свет, Рвёшься ты делать то хорошо, К чему сподручного нет. Ты говоришь сотни умных фраз, Цитируешь чьи-то слова, Но самого главного в жизни не знаешь, Что все же судьба мудра. Она положила под нос тебе то, Что пользу несёт, а не вред, Но рвёшься ты делать то хорошо,К чему сподручного нет… — затянул тихонько проводник, осознавая, что между ним и Леттой — много общего.
А потом была твердь. Каменное крошево под ногами. Ощущение некоторой странности, что не надо петь, не надо отмахиваться от обессиленных призраков, не надо ловить покачивания моста, и идти надо не боком, а вперёд лицом. Даже возник некоторый диссонанс ощущений от такой стабильности.
Летта сидела на земле и жевала травинку. В воздухе витал запах триумфа, пряный, пьянящий и возбуждающий. Юноша скинул вещи и уселся рядом. Плечи ныли, но эта боль казалась даже приятной, как и дрожь в ногах.
— Мы справились? — она сказала «мы»? Неужели переход дался трудно и ей? Или «мы» значит что-то иное?
— Кажется. Спасибо за совет, — интересно, как ей пришло в голову, что призрачные видения можно отогнать пением: — Вы слышали про этот мост?
— Этот или другой, — она пожала плечами. — В дядином доме мне прислуживала горничная, она знала много интересных историй. Говорила, что все вымышленные, но я подозреваю, что какие-то случились на самом деле. Когда мы подошли к мосту, я просто вспомнила одну.
— И какую? — полюбопытствовал проводник.
— Боюсь, что расскажу её не столь хорошо, как поведали мне, — девушка отбросила травинку.
— И все же? Это старая сказка?
— Мне всегда хотелось, чтобы она оказалась новой, и чтобы в ней оказалось больше правды, чем выдумки, — Летта засмущалась. — Это история о двух братьях, старшем — Омциусе, и младшем — Лаферте.
— Лаферте? — как эхо отозвался Олаф, почувствовав внезапное головокружение и сухость во рту.
Он надеялся, что собеседница не услышит его сердцебиения, которое, казалось, грозило заглушить звуки всего мира. До боли сжал кулаки и напряг скулы. Олаф знал эту сказку.
— Разве там упоминался мост? — голос юноши дрожал и срывался до низкого шёпота.
Девушка просто взглянула на проводника и улыбнулась, загадочно и лукаво одновременно. В её запахе не чувствовалось ничего необычного, толика воодушевления и светлой печали, когда вспоминаешь что-то имеющее для тебя особое значение.
Летта начала рассказывать:
— Между Омциусом и Лафертом было несколько лет разницы. Немного, ровно столько, чтобы оставаться друзьями.
«Почти четыре».
— Братья играли в свои мальчишеские игры, резвились целыми днями, и ничто не предвещало беды. Однажды более шаловливый Лаферт затеял проказу — нырнул без спроса в парковый пруд и поплыл, не зная, что там поселились саблезубы.
«Нитезубы, если начать придираться к флоре и фауне!» — поправил про себя Олаф, его мысли выстреливали, автоматически, подмечая упущенные детали или неточности.
— Хищники окружили мальчика…
«Не окружили — опутали, заморозили».
— …и если бы не его подоспевший брат Омциус, пришлось бы шалуну плохо.
«Скорее, просто бы не заметил, как ушёл к Мракнесущему».
— Вдвоём им удалось справиться с саблезубами, но Омциус потерял в схватке обе ноги по колено, а Лаферт, провалявшись в горячке пару недель, отделался несколькими шрамами.