Попутный ветер
Шрифт:
Юноша кивнул. Кажется, девушка поделилась с ним одной из тайн жриц Мракнесущего. Что ж, полезные сведения. Только как ими воспользоваться, если вокруг лишь один друг и много врагов? А помимо врагов — куча людей, вообще ни к чему не причастных? Они ведь не знают секрета. Олаф понял, что судьба поставила его перед страшным выбором: на одной стороне их с Леттой жизни, на другой — сомнительное благополучие всех рабов, с тоскливо-обречённым видом взирающих по сторонам. Что бы проводник ни выбрал, жить с этим выбором станет невозможно.
Девушка, кажется, поняла. Она покачала головой. Медленно. Рассудительно. Со знанием дела.
— Эти люди сейчас подобны животным, у них нет воли, они подарили её караванщику. Значит, песня не причинит им особого вреда.
Олаф вздохнул. Затопившее его чувство благодарности причиняло боль, но она оказалась сладкой, как патока.
Востов и его прислужник тем временем переглянулись с одинаковыми кривыми усмешками, отчего сделались похожими друг на друга, будто ближайшие родственники. Видимо, они все-таки пришли к согласию, и оно было не в пользу Олафа и Летты. Тощий брезгливо сплюнул и сделал какой-то знак надсмотрщикам. Четверо верзил, уже не тех, кто дежурил под утро, а других — выспавшихся, наглых, уверенных в собственной безнаказанности — неторопливо спешились и направились к молодым людям. С кривыми усмешками на рожах наёмники приближались. В запахе каждого пылала смолистая уверенность, что даже без помощи сотоварища справиться с щенками будет совсем не трудно. Желание выслужиться перед хозяином почему-то отдавало кровью. Нахальство — помоями. А жестокость — раскалённым до красноты железным прутом.
Разреженный воздух их бесчестья резал лёгкие Олафа. От подобного люда всякого можно ожидать. Сюда бы отряд имперской службы, у них был бы не плохой шанс получить награду за поимку преступников, но солдаты редко проезжают по этим местам.
Летта тоже всё поняла, парень почувствовал это по тому, как напряглась ее рука. Девушка подобралась и начала петь. Первые звуки сначала привлекли внимание юноши, захватили в свою ловушку, сладкие видения закружили голову и смежили веки, захотелось расслабиться, подчиниться, уплыть в небытие, лишь бы не прекращалась песня. Потом он неожиданно ощутил болезненное покалывание в руке и, вспомнив совет своей спутницы, попытался вырваться. Особых мыслей не возникало. Как мантра, кружилась последняя услышанная от Летты фраза: «Значит, песня не причинит им особого вреда».
Однако правда ли это, юноша так и не узнал. Летта закашлялась на какой-то особенно высокой ноте. Волшебство прервалось, едва начавшись. В голове зашумело, будто после крепкого удара. Мысли, и без того неявные и размазанные, растеклись, как вешние ручьи. Но потом вдруг собрались, связались узлом, и образовалась такая ясность, что впору писать указы для Имперского Совета. Похоже, и работорговцы ощутили что-то подобное. Преодолев минутную слабость, они вновь подобрались и продолжили наступление.
К Мракнесущему этот вчерашний дождь! Голос девушки хрипел и дрожал, она не могла выдавить из себя ни одного волшебного звука. На песни надеяться теперь не приходилось. Лишь на собственное умение драться. Олаф загородил Летту своей спиной и вынул кинжал. Знатная штука — память тела: все нужные мышцы напряглись и приготовились к схватке. Нет срока давности для однажды познавшего школу боя. А школа у него была отличная. Когда-то юноша едва не проклинал своего учителя за синяки и шишки, зато теперь поблагодарил бы от души. Хотя бы за то, что научил не пасовать перед числом противника. Страх проиграть ведёт к поражению, а уверенность в победе — почти победа.
Олаф немного наклонился вперёд на полусогнутых ногах, чтобы подсечь первого, кто подойдёт. А потом уже Жизнеродящая в помощь. Летта со свистом дышала за спиной. Отгоняла ли она кого-нибудь в своей жизни, кроме назойливых насекомых и мышей? Защищалась ли от кого? Он не успел додумать последнюю мысль до конца… И не понял, что именно произошло.
Сначала послышался хруст, словно обломилась ветка. Потом закачалась земля под ногами, и Олаф едва успел обернуться, присесть и прижать к себе девушку. Всё вокруг заволокло мраком. Многослойным, плотным, не пропускающим сквозь себя ни единого луча света. Молодые люди словно ослепли. Мгла поглотила караван работорговцев, наёмников, Востова и его прихлебателя, небо, лес, поляну, красоты Лесной Заманницы.
Но не только темень — разрывающий барабанный перепонки гул нёсся одновременно отовсюду, пригибая к земле тело, как травинку. Наверное, с таким звуком сотрясаются горы, или сдвигаются недра, втягивая в себя океаны и порождая скалы. А потом гул и рокот сменились воплем. Не человеческим и не звериным, потому что глотка живого существа просто не в состоянии исторгнуть подобный звук. Пропитанный тоской и ужасом перед открытыми вратами в самое логово Мракнесущего. Обречённый и понимающий свою обречённость. И, вероятно, хорошо, что Олаф не видел, чья глотка производит вопль такой силы и напряжённости, потому как даже воображение отказывалось рисовать образ этого существа. Поднявшись до невыносимого визга, жуткий вой уступил место протяжному мученическому стону. С таким испускают дух, в твёрдой уверенности, что впереди ничего нет, что всё былое — злое или доброе — уходит навеки; что это точно конец, а не начало нового пути.
Едва стон умолк, как наступила полная тишина. Вокруг молодых людей сиял столб света, тепло-оранжевый, словно капля янтаря. Они парили в его центре, будто рыбки в пруду, для верности не разнимая рук, чтобы не отдаться на волю того, кто бушевал и выл снаружи. Потом Олафа и Летту бережно опустило на еще сотрясающуюся землю. Постепенно толчки становились все реже и слабее, как в агонии, когда тело сначала сопротивляется смерти, а потом подчиняется ей. Юноша глянул на спутницу. Она выглядела ошарашенной. Молча и с большой опаской вытянула вперёд руку: каменная поделка камнежорки — маленький цветок со стеблем — превратилась в крошево.
— Я, — губы девушки дрожали и не слушались, — я сама не знаю, как это всё… Что это всё…
— Тихо, — Олаф погладил её по спине, по плечам, по бледным щёкам, — тихо, Летта. Кажется, не зря эти замысловатые камушки не прельщают торговцев. Просто об их воздействии не принято говорить — или сказать некому.
— Но мы же уцелели? — это звучало вопросом, а не утверждением, будто она сомневалась, находится ещё на этой земле или уже в небесных чертогах.
Речь казалась тягучей, и вязкой. Голоса звучали ниже и глуше, чем в жизни. Столб света словно рассеивал их или поглощал.
— Я так испугалась. А он, словно живой, прыгнул мне в руку, — всё повторяла и повторяла Летта.
Юноша порылся одной рукой в своём кармане и достал другой подарок жителя скал. Прозрачный изначально шарик теперь был наполнен яркими всполохами и беспрестанно пульсировал и дрожал, как живой. Камнежорка пыталась нейтрализовать воздействие находки? Как взрослый извиняется перед невольной проказой своего ребёнка?
— Кажется, эти штуки идут в паре, — пробормотал проводник, и бросил его на землю, невольно опасаясь ошибки, но подозревая, что хуже уже не будет, иначе им придётся навек застыть в этой световой капле, как в коконе.