Попутный ветер
Шрифт:
Олаф почувствовал раздражение, даже гнев — впрочем, не имеющий конкретного адресата. Захотелось встать, распрощаться с Леттой и уйти, навсегда забыть спутницу и пять дней в ее обществе. Может быть, компания ветряных перевозок ещё не успела избавиться от своего встречающего проводника — жаль было бы потерять дом, живность, уютное одиночество. Юноша понимал, что желание уйти — сиюминутное, и он будет потом сожалеть, что не проводил девушку до ворот, не спросил позволения дождаться её преображения, не убедился, что видение в ночи не было рождено магией Лесной Заманницы. Поэтому Олаф просто встал и убрал листки в карман плаща.
— Вы ведь не спали всю ночь? — спросила Летта.
Он не ответил. На языке крутились только грубости, вроде того, что «да, как ненормальный пытался сбить у вас жар, хотя это должен был делать ваш жених». Девушка смотрела очень проницательно. И в её запахе явственно сквозило сострадание.
Олаф прокашлялся. Заставил себя улыбнуться.
— Вы мне не дали.
Она так же ответила улыбкой, светлой и чистой.
— Встречающий проводник Олаф, вы лучший из всех, кого я когда-либо встречала!
Летта пытаясь лечь удобнее, повозилась на лавке, засунула руку под перину, пошвыряла там, а потом с удивлением достала перстень. Массивный, мужской, с витиеватой цифрой четыре на одной из граней. Юноша с трудом сдержался, чтобы не выхватить его у девушки. Надо же — разные дома, разные дороги. Но потребовалось лишь несколько лет, чтобы подарок отца вернулся к проводнику обратно!
— Кольцо? — она принялась рассматривать украшение с восторгом и изумлением. — Можно оставить его себе?
— Скоро жених подарит вам более подобающее, — проронил Олаф.
Летта стрельнула глазами. В её аромате появилась терпкая нотка гнева.
— Я, кажется, уже говорила, что не собираюсь выходить замуж!
В словах не было кокетства и бравады. Девушка говорила совершенно искренне. И это подкупило юношу. Захотелось сказать теплые слова. Сменить эту неприятную для обоих тему.
— Вы меня очень испугали, — признался он.
— Сейчас все хорошо, поверьте. Отдохните, прошу вас, — произнесла девушка тихо и необычайно мелодично. — Я совсем здорова.
Что она выздоровела так быстро — в этом Олаф сразу же усомнился. Но сон вдруг навалился на него. Он едва успел добраться до своего тюфяка на полу, как сразу же заснул.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ. ТЕМЬГОРОД
Юноше снился брат Омциус. Не тот, накануне коронации, врезавшийся в память: на механических ногах, с длинными волосами, стянутыми в хвост на затылке, с холодным отстранённым взглядом, обвиняющий в покушении на убийство, когда Олаф предложил ему принять печать. Не тот, чей отчаянный взгляд буравил спину юноши, едва новоиспечённый король зачитал свой указ о собственном изгнании и назначении Омциуса пожизненным регентом. Не тот, перед которым Олаф испытывал чувство вины.
Снился тот Омциус, каким он должен был стать, если бы маленький Лаферт не ослушался и не полез плавать туда, где устроили гнездо нитезубы: сильным, высоким, умным. Правящим справедливо и честно, живущим щедро и душевно, ступающим по земле своими ногами и не держащим обид. Уверенным в себе и своих силах.
Хотя — что изменилось бы в этом случае? Если только сейчас, в этой жизни в сердце у Омциуса вечная боль и ночь, а ноги не нуждаются в сапогах? Если он думает, что стал королем лишь благодаря жертве брата? И научился делать забавные механические штуковины из различных материалов?
Разве мог брат оставить Олафа в тот страшный момент? Испугаться, убежать, сделать вид, что не ничего не видел? Тогда он не был бы собой: строгий, степенный, важный мальчик, которого с рождения воспитывали с мыслью, что он станет королем. Но ведь все могло закончиться и по-другому? Одна смутная версия будущего сменяла другую. Вот поблизости оказался отряд верных солдат, и они перебили хищников до того, как те повредили ноги брата. Вот нитезубы оказались не голодны. Вот в дворцовом парке не водится никого опаснее кошки. Вот Омциус — единственный сын своего отца…
Сны рождались разрозненными и мозаичными, с реальностью их не связывало ровным счетом ничего. Разве что во всех этих версиях Омциус после купания не подхватывал даже насморка.
А в реальной жизни после трагедии ни один придворный лекарь не гарантировал, что брат выживет. Он потерял много крови. Яд нитезубов не давал ранам закрываться. Принца съедал жар. Ни одно снадобье не помогало, лишь на краткий период облегчало боль. Лаферт мучился меньше, отделавшись лишь испугом, лёгким параличом и неглубокими порезами на руках и ногах. За его жизнь не опасались, хотя он кричал во сне и стучал зубами от лихорадки.
Потом из глубин Империи пришел Чудотворный Странник. Поговаривали, что он — дракон и летает по ночам. Что он кого-то настойчиво ищет по всему свету, но пока не нашел. Что он не называет никому своего имени, потому что оно древнее и непонятное. Но принцев слухи не волновали. Странник искусно отнял исковерканные нитезубами ноги. Сшил раны так, что не осталось и следа. Собственноручно приготовил нужные лекарства, растирая в порошок травы, камни, и что-то, известное ему одному. Сначала выздоровел Лаферт, а потом и Омциус пошел на поправку. И его первые механические ноги были созданы тоже Странником. Они были удобными, не натирали кожи, не требовали новых сапог. Но, увы, старший принц теперь не мог стать полноправным королем. А все из-за старого закона Империи, по которому король должен быть здоровым и умным, согласным сам с собой, своей совестью и честью, не заражённым магией, потому что она представляет собой силу неуправляемую и непредсказуемую. В противном случае, гласили легенды, печать власти, наложенная на грудь, сожжёт претендента на трон дотла.
Омциус ничем не выдал своих чувств, хотя отнятые ноги лишали его желаемого будущего. Он принял новость с достоинством. Переключился на другое: заразился внезапной любовью к механике. И весьма преуспел в изготовлении движущихся игрушек.
На чувство вины, захватившее тогда душу Лаферта — просто никто не обратил внимания. Чувство вины не нарушает целостности. А про дар Олафа никто не знал: имел он спонтанную, врождённую или магическую природу, мог стать препятствием на пути к трону или нет, надо считать его повышенной чувствительностью, или тайным уродством. Признаться, в момент наложения печати юноша надеялся, что, так или иначе, получит ответ.