Порча
Шрифт:
– Какое-то растение. Я взял слово из книжки про Африку.
– Кайф. Переедешь в Москву… я буду наведываться в гости.
– Руд, – охладил Паша пыл друга, – сколько в Горшине было знаменитых жильцов?
– Хэ-зэ. Восемь?
– Ноль.
– Реально?
– Загугли.
– Гуглю… – На другом конце города застучали клавиши. – Так-так-так. Ноль, говоришь? А писатель Алексей Толстой? Между прочим, автор «Золотого ключика».
– Гонишь.
– Лови пруфы. В сороковом году А. Н. Толстой проездом побывал в Горшине.
– Ну
– И Ленин Владимир Ильич!
– Родился в Горшине?
– Горячо! Зимой двадцать первого охотился в окрестных лесах. До села добрался на санной подводе.
– Это все великие горшинцы?
– Пока все.
Паша, с мобильным у виска, подошел к окну. Приподнял занавеску. За штакетником мелькнула тень.
– Мне надо бежать.
– Пиши продолжение! Были случаи, чтобы триквел оказался лучше оригинала?
– «Пятница, 13-е».
– Если что, я буду твоим агентом. Бывай.
– Бывай. – Паша чиркнул по дисплею и опрометью бросился в коридор. На заднем дворе он сбавил шаг. Пригнулся, юркнул в тень ореха. Сел и прижался лицом к забору.
Сквозь штакетины он видел территорию вахтерши. Видел негритяночку, развешивающую мокрые простыни.
Племянница бабы Тамары была в белой футболке и шлепанцах. Привстала на цыпочки, чтобы достать до перекладины, – мышцы напряглись. Бедра крепкие, смуглые.
Все лето Паша бесстыдно фантазировал на тему соседки. Запершись в ванной, представлял, как знакомится с ней, и она говорит томно: «Умираю от скуки в этой дыре. Не хочешь заняться чем-нибудь типа секса?»
В реальности негритяночка лишь сдержанно кивала в ответ на его приветствия. Мама сказала, ее отчислили из института за прогулы. Значит, ей как минимум восемнадцать. Шансы равны нулю.
Девушка наклонилась к корзине. Подол задрался, на миг оголив серебристые плавки, круглые ягодицы и кусочек незагорелой плоти.
Паша мысленно застонал.
Был бы он Пардусом, принцем из Тельхина! С развитой мускулатурой, покатыми плечами, в шрамах по всему телу. Такому, самоуверенному, немногословному, негритяночка не отказала бы. Потом, утомленная после ночи любви, еще бы и предложила:
– Оставайся и правь со мной.
А Паша расхохотался бы и ушел в рассвет, сражаться с чудовищами и старыми богами.
Но он не был Пардусом, а Горшин не был страной Зубчатых гор.
Развесив белье, негритяночка пошлепала в дом.
Паша вернулся к своим пиратам, думая о необитаемых островах и темнокожих красотках.
Марина (2)
Горшин не разочаровал Марину лишь потому, что она заранее не очаровывалась. Хмельные гусары орали благим матом у шашлычной. Подворотни пованивали мочой. Окно общежития выходило на стройку, где за фанерной оградой
«Могло быть хуже», – сказала себе Марина.
По крайней мере, здесь было зелено, и до грибного леса – рукой подать. Как давно она собирала с дедушкой маслята и лисички? Очень давно.
Гордое звание «город» провинция носила лет эдак пятнадцать. Ярлык «сонный городишко» клеился к Горшину легко, как вырвиглаз-вывески клеились к автовокзалу. Они вопили приезжим: «Трикотаж»! «Люстры!» «Золото!» – и как бы предупреждали, что делать тут нечего, лучше катите себе дальше в Москву.
Семнадцать тысяч населения – больше, чем в Судогде!
Серая коробка общежития примостилась в середке, около вокзала, заправки и мастерских. Федеральная трасса делила Горшин пополам. На севере – микрорайон Стекляшка, на юге – хрущевки и частный сектор, окрестные села, сосновый бор.
Во вторник Марина решила изучить город. Надела шорты и футболку, смоляные волосы завязала резинкой. Вечер был теплый, совсем июльский, но паутина, парящая в воздухе, предсказывала скорую осень.
Переселяться помог дед. Арендовал у товарища грузовик, притаранил из Судогды внучкины книги, одежду, косметику.
– Для учительницы внешность – превыше всего! – говорил.
Бабушка встревала:
– Маринка и без грима хороша!
– Хороша-хороша, но про помаду нельзя забывать.
Возле рынка причитала попрошайка, лаяли дворняги, ссорясь за беляш. Марина делала мысленные пометки: супермаркет «Центральный» (а в нем «Бургер-Кинг!»), салон красоты «Гламур», «Сотофон», магазин «Рыболов» – чем черт не шутит. Она-то, конечно, тоже выросла в дыре, но пять лет студенческой жизни развратили, избаловали…
Тянуло то к маме, то к владимирским друзьям в клуб, то вообще в объятия к…
«К тому, чьего имени нельзя произносить», – погасила она порыв.
Асфальтную жилу трассы окаймлял уродливый бетонный забор, пьяно кренящийся секциями, измаранный граффити. К Стекляшке вел пешеходный мост.
Вместо обшарпанных хрущевок тут тонули в яблонях симпатичные высотки кофейного цвета. Нарядные дворы, детские площадки, пиццерия и даже кинотеатр. А вон, за елками и березовой рощицей, школа № 2. Поменьше старшей коллеги, но и повеселее.
Марина полагала, что для полноценной реализации талантов не обязательно оседать в мегаполисе. А друзья чуть ли не поминки устроили, узнав про Горшин.
«Про Горшин… как „прогоркло“», – отметила она.
Марина нахваталась разного от родни: у бабушки позаимствовала упертый характер, боевой нрав, у мамы – прилежность в учебе, усидчивость. Но не стала, как мама, книжницей-отшельницей. Отличные оценки совмещала с бесшабашными (и безбашенными) вечеринками. Благо дед одолжил важное умение хорошо отдохнуть, поработав. От отца, давно эмигрировавшего, она унаследовала только фамилию, отчество и цвет волос.