Порча

Кабир Максим

И так чересчур много.

Горшин заканчивался нефункционирующей военной академией и функционирующей воинской частью – здесь, сказала Кузнецова, располагалась гвардейская бригада специального назначения.

Уютной Стекляшке учительница поставила пятерку.

По тенистой аллейке вернулась к мосту, перешла дорогу. Южная половина города состояла из серых и белых пятиэтажных зданий, бледно-голубых – трехэтажных. Центральный проспект – Советский – подпирали гривастые клены. Первые этажи домов традиционно отводились под магазины: мебельный, цветочный, обувной, продуктовый. Росгосстрах и

Сбербанк, «Дикси» в модерновой шкатулке.

Возле аптеки рухнула черемуха, выдрав из почвы осьминога корневища. Ствол оседлали подростки. При виде Марины они захихикали, засвистели.

– Эй, заблудилась?

«А вдруг – мои ученики?»

Не одарив их вниманием, Марина с достоинством продефилировала мимо.

От мемориала героям войны тропинка петляла на холм, к школе. Марина взяла левее, смело штурмуя терра инкогнита.

Днем она присутствовала на своем дебютном педсовете. Обсуждался учебный план, аттестация. В учительской – пятнадцать педагогов. На дюжину женщин – двое мужчин. Приятно, что есть и молодые барышни (информатика, биология тире экология, музыка). Коллектив вроде дружный, приветливый. Марина незаметно чиркала в телефон: «Лар. Сер. Самотина – математика. Ант. Пав. Прокопьев – ИЗО. Алек. Мих. Аполлонова – англ. яз.».

Позабавила пожилая учительница физики (ее имя Марина не запомнила). Старушка весила добрый центнер, на совет пришла с Библией под мышкой, и в основном клевала носом, пробуждаясь иногда от громких шутливых комментариев Прокопьева или Кузнецовой.

Завуч, кругленькая и сдобная женщина по фамилии Каракуц, познакомила коллектив с новенькой. Марине долго аплодировали, растрогав, велели быть гордостью школы.

Элегантный Костров поручил Крамер шефство над седьмым классом, осиротевшим после ухода Ахметовой.

– Что ж вы, ироды, – сказал худощавый, бородка клинышком, Прокопьев, вылитый художник, – человек к вам пришел, а вы его сразу – в пасть Тухватуллину?

Тухватуллина уже упоминала Ольга Викторовна. Притча во языцех. Любопытно…

– Зубы сломает ваш Тухватуллин, – подбодрила Кузнецова, а Костров сказал в кулуарах:

– В седьмом моя дочка учится. Так что я вам самое дорогое доверил.

Над частным сектором курсировали облака. Грязно-рыжий трубопровод обгадили голуби. За штакетником звенели цепями псы, орали телевизоры, и, как ни старалась, Марина не смогла представить Горшин времен своей прабабки. С бричками, подводами, винокурней…

Не преподнеся сюрпризов, город закончился промышленными зданиями. Синяя громада – рыбокомбинат. Рядом мебельная фабрика и закрывшийся велосипедный завод.

Речку, расхваленную Кузнецовой, Марина прозевала. Ничего, найдет в следующий раз.

Городки вроде Горшина имели преимущество. Здесь проще начинать с нуля. Не только работать. Строить отношения тоже. Останься она во Владимире, уже трижды простила бы того, чье имя нельзя называть. Он вчера написал ей на электронку письмо – в соцсетях он был забанен навечно. Скучаю, помню, сожалею…

– Все пройдет, как с белых яблонь дым, – процитировала Марина.

По дороге в общагу заскочила на рынок и купила свежего леща. К вину, отметить классное руководство.

Тамара (1)

В ночь на двадцать восьмое августа у шестидесятилетней Тамары Яшиной из груди пошло молоко. Спросонку она испугалась, что кровь. Мало ли, рак. Ее мать умерла от рака.

Она стянула сорочку и обнаружила белесую влагу, струящуюся по ребрам. На цыпочках, чтобы не разбудить племянницу, выскочила в ванную, над раковиной помассировала грудь. Привычная дряблость сменилась забытой полнотой, приятной тяжестью. Ареолы покрыли капли молозива. Сердце норовило выпрыгнуть через горло. Тамара надавила сильнее, и жирное, как сливки, молочко потекло вниз, образуя на животе четкий рисунок.

Лицо со впадиной пупка вместо рта.

Она, конечно, ошиблась, обозвав Лицо «нечестивым». Начиталась макулатуры, наслушалась попов. Вот и ляпнула, что взбрело в пустую башку, а Игнатьич рассвистелся. Да и страшным оно казалось поначалу. Если от Господа, то почему под землей, почему из канализационной воды, а не из родниковой?

Потому, старая ты кошелка, что пути Господни неисповедимы. Из сора, из плевел явится святость, как чистейшее молоко из старушечьего вымени.

Белое, радостное, приливало, будоража эмоции, давно высеянные из памяти.

Снова спустившись к Лицу – она не знала зачем – Тамара увидела совсем иное.

Мудрость. Доброту. Всепрощение.

Хотелось свернуться клубочком, и спать на холодном полу, и смаковать яркие сны.

Но нужна ли какая-то там вахтерша Богу? Не противно ли ему ее присутствие?

Оказалось, не противно.

Копия Лица двигалась по ее морщинистому животу – потоки молока имитировали движение. Лицо нашло в зеркале ее горящие глаза и позвало.

Тамара наспех оделась. Племянница, допоздна игравшая в телефоне, крепко спала. Напихав под лифчик салфеток, Тамара бежала ночными улицами, и луна напоминала сочащийся молоком сосок.

Млечные соки омывали холм и школу. Трава из зеленой превратилась в белую, окна мерцали, как серебряные пластины.

Тамара вынула из кармана огромную связку ключей.

Грудь была теплой, словно пара угревшихся за пазухой кошек.

Учителя и школьники, когда замечали вахтершу, называли просто: баба Тамара. Реже – тетя Тамара. По имени-отчеству обращался только Костров, и ее душа таяла. Даже когда отчитывал. Племянница Лиля говорила: «Теть-Том», почти «Тетом», одним выдохом.

Но был на свете человек, который давно-давно звал ее Звездочкой. Так нежно, что можно умереть от счастья.

В Горшине никто бы не догадался: невзрачная баба Тамара когда-то сводила мужчин с ума. По крайней мере одного, самого красивого. Она тоже была красивой: худенькой, дерзкой. Звездочка с острыми лучами.

Она жила в деревне под Самарой. Гришу ее родители на дух не переносили. Выпивоха, бабник, картежник. Что они смыслили! В Гришиных объятиях Тамара плавилась восковым столбиком. В его глазах была королевой. Солома жалила голую спину – она не чувствовала ничего, кроме мужских рук, губ, мужского естества.