Порфира и олива
Шрифт:
— В таком случае ты не можешь отказаться сжечь несколько зерен ладана перед статуей нашего Августа?
— Нет, этого я не сделаю. Ты ведь знаешь, император объявляет себя земным божеством. Воскурить ему фимиам было бы для меня равносильно вероотступничеству.
— Значит, ты хочешь умереть?
— Мое единственное желание — жить во Христе. Отойдя от него, я стал бы мертвецом.
— Твой ход мысли изумляет меня, Аполлоний. Пересмотри свое поведение. Я дам тебе три дня на размышление.
— Ни три дня, ни три года не заставят меня
Преторианцы отвели Аполлония обратно в камеру. В ближайшие часы слухи о том, какой оборот принял этот допрос, стали распространяться внутри казармы, а затем и поползли по городу, вызывая изрядное волнение. Три дня спустя, когда префект и сенатор вновь встретились лицом к лицу, первый, как ни парадоксально, казался куда более взбудораженным, нежели второй. Образ действия Аполлония ставил префекта в положение до крайности досадное: дело в том, что Коммод по приказу покойного отца дал клятву ни при каких обстоятельствах не предавать сенатора казни. Да и терпимость, проявленная в отношении Помпеануса и его друзей, в немалой степени объяснялась желанием создать у народа благоприятное представление о юном императоре. И если приговор, вынесенный Луцилле и ее сообщникам, был единодушно одобрен гражданами, расправа над столь уважаемым человеком, как Аполлоний, должна была встретить совсем другую реакцию...
— У меня для тебя два известия, — начал Перенний, понижая голос, — они, возможно, побудят тебя переменить свои представления.
— Меня бы это удивило. Но слушаю тебя.
— Знаком ли тебе некто Сервилий?
В недоумении сенатор наморщил лоб, подумал, покачал головой:
— Нет, это имя ничего мне не говорит.
— Любопытно. Ведь это Сервилий на тебя донес.
— Кто бы он ни был, надобно признать, что, видимо, осведомлен он неплохо. Но почему ты думаешь, что это... сообщение как-то может повлиять на меня?
— Да просто... ну, по самому естественному первому побуждению я представил себя на твоем месте — ведь это должно пробудить жажду отмщения, а расквитаться посмертно еще никому не удавалось.
— Жаль тебя разочаровывать, но я охотно прощаю этому субъекту его поступок. Наверняка он плохо знает христиан, обманут бесчисленными клеветническими измышлениями, которые о нас распространяют, вот и подумал, что, выдав меня, он совершит полезное дело.
— А если я теперь сообщу тебе, что ко мне пришла твоя сестра и призналась, что она тоже состоит в этой секте? Она просила меня позволить ей разделить твою судьбу. Эта новость тоже оставит тебя равнодушным?
С обезоруживающим спокойствием Аполлоний отвечал:
— Равнодушным? Как это возможно? Я счастлив. Горжусь ее отвагой.
— Право, Аполлоний, ты самый диковинный из философов Империи, а уж поверь, я во времена Марка Аврелия встречал их немало! Ты избавляешь своего врага от расплаты и обрекаешь на гибель собственную сестру?
— Это не имеет ничего общего с философией. Ливия, как и я сам, просто свидетельствует о славе единого Бога.
— Вы
— Христос, Господь наш, сказал: «Тот, кто хочет спасти свою жизнь, утратит ее».
Измученный Перенний пожал плечами:
— Да ты что, не понимаешь? Я же пытаюсь тебя спасти!
— И я признателен тебе за это. Но на что станет похоже мое существование, если я предам самого себя?
— Клянусь Юпитером! Я же не предлагаю тебе отречься от твоего Назареянина! Мне бы хватило самого простого, формального жеста!
— Разумеется, но для меня и этот простой жест — слишком весом. Я христианин. И хочу жить как таковой, не иначе. По крайней мере, до той поры, — он выдержал паузу, потом заключил, — по крайней мере, пока ты не решишь послать меня на смерть.
— Ты сам себе выносишь приговор.
— Нет, меня обрекают на гибель императорские декреты, которые ты и сам в глубине души считаешь несправедливыми. Декреты, которых ты не осмеливаешься обойти.
Эта последняя фраза только усилила раздражение Перенния. Он крепко стукнул ладонью по слоновой кости подлокотника своего курульного кресла, поднялся и резким тоном возвестил:
— Марк Туллий Аполлоний, ты признаешься приверженцем запрещенной религии и членом недозволенного сообщества. За эти два преступления приговариваю тебя к высшей мере наказания.
— А я, Тигид Перенний, я прощаю тебя, — невозмутимо отозвался престарелый сенатор.
У префекта преторских когорт аж дух захватило при виде подобного самообладания, но чувствуя, что не сумеет ответить с подобающим достоинством, он воздержался от реплики и сделал преторианцам знак увести приговоренного.
Их шаги давно затихли вдали, а Перенний все еще сидел, точнее, расслабленно лежал в своем кресле, не в силах разобраться в противоречивых чувствах, которые пробудил в нем сенатор. Но вот голоса стряпчих прогнали его задумчивость:
— Префект, доносчик пришел. Пропустить?
Тут Перенний мгновенно опомнился. Процесса он не желал так же, как и казни Аполлония.
Сам того не желая, он был глубоко поражен мужеством старика. Он, без сомнения, мог бы спасти его, если бы этот донос так не осложнил дела. С мгновенно похолодевшим взглядом он приказал пропустить посетителя.
Плотная фигура Сервилия, вызывающая пышность его одежды, его ухватки, одновременно приниженные и заносчивые, — все это было префекту до крайности противно. Он резко осведомился:
— Чего ты хочешь?
— Господин префект, я здесь, чтобы востребовать причитающееся.
— Какое причитающееся?
— Ну как же, господин, добро этого злополучного врага нашей родины, которого я разоблачил с таким трудом.
— Стало быть, вот для чего ты донес на сенатора Аполлония!
— Для этого, но есть и еще причина.
— Какая же?
— Несколько лет тому назад сенатор, то есть я хочу сказать, этот злосчастный христианин, причинил мне, да и еще кое-кому, крупный ущерб.