Шрифт:
ПОДРАНКИ
Часть первая
Облекайтесь во всеоружие Божие,
чтобы вам можно было стать против
козней диавольских. Потому что наша
брань не против крови и плоти, но
против начальств, против властей,
против мироправителей тьмы века сего,
против духов злобы поднебесных.
(К Ефесянам 6: 10-17)
Это было последнее тепло его детства. И этим теплом была женщина. И этой женщиной была мать.
Сначала она обняла Павлинку. Обжигая ушко дочери горячим шёпотом, просила
– Давай, мамка, побыстрее разворачивайся, – торопил рядом стоящий солдат, – поездной ждет. Док'yменты не забудь.
Он делал ударение в этом слове на втором слоге.
– Поняла? Документы возьми. На ребятишек тоже. Каки есть. Проверка идет.
От грязной измятой гимнастёрки солдата, шаровар в мазутных пятнах и сапог в рыжих разводьях пыли несло несвежей постелью и засохшей мочой.
Щелоглазое лицо его, опухшее от непомерного употребления водки, подмигивало Алесю. Сколько подобных лиц увидит Алесь в своей будущей жизни. И чего бы не говорили их обладатели – учили, приказывали, увещевали, просили, угрожали, жаловались, – колыхалась над ними тень нагловатой лжи и криводушия.
– Давай, мамка, давай. Поездной ждёт.
Обитатели товарного вагона, состоящие только из женщин и детей, намеренно собранных вместе, уже знали, чем оборачивалось такое приглашение к начальнику поезда привлекательных пассажирок. Возвращались они назад с мокрыми от слёз глазами, подавленные и молчаливые.
Двое не вернулись вовсе. Родные, пытавшиеся выяснить их судьбу, исчезли сами.
В вагоне воцарился страх.
Поезд двигался с украинской станции Харьков уже третью неделю.
Останавливался в основном на глухих разъездах, чтобы набрать воды и угля для паровоза. Состав обычно с двух сторон окружали солдаты с ярко-малиновыми погонами на гимнастёрках и карабинами в руках. Под их хмельным доглядом пассажиры прогуливались и даже справляли естественные надобности. К жилым домам или туда, где появлялись какие-либо посторонние люди, никого не пропускали. Некуда было пойти, никакому начальству, кроме поездного, пожаловаться.
В середине состава, на вагоне, в котором размещался начальник эшелона, провисал измочаленный ветром и паровозным дымом плакат. На красном полотнище серели печатно писанные белилами слова: «Даёшь целину! Решения февральско-мартовского пленума 1954 года – в жизнь!»
Пассажиры прожигали плакат ненавистными глазами, исподтишка плевали в его сторону. Граждан страны, добровольно пожелавших осваивать целинные и залежные земли российских глухоманей, везли к местам назначения на положении заключённых.
Находились и смельчаки, которые писали короткие письма о порядках, установившихся в эшелоне, сбрасывали их в решётчатые окошки вагонов в надежде, что письма подберут на железнодорожных путях добрые люди и уже отправят по почте. Адресовались они первому секретарю Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Хрущёву – главному закоперщику освоения целинных и залежных земель. Но слишком далёк и недоступен был, как именовали его соратники, «дорогой Никита Сергеевич». А исполнители воли его – рядом. Льзя ли, нельзя ли, а пришли да и взяли.
Мать шла за солдатом к распаху вагонной двери, оглядывалась, и, вымучивая улыбку на восковом лице, помахивала кистью руки. В дверном проёме виделось вечернее небо. Солнце уже опустилось за горизонт. Последние лучи его щедро обливали облака густым багрянцем.
В родной деревне, такой теперь далекой и памятной до слёз, Алесь любил летние золотистые закаты. На их фоне в каком-то волшебно-сказочном величии красовались аисты, застывшие на соломенной крыше отчего куреня. «Куда смотрят птицы – оттуда и жди счастья», – говорила мама. «У счастья одна дорога, у горя – много. Жди с любой стороны». Это тоже её слова. Самым большим горем мама всегда называла войну. Алесь не знал её, потому что, как смеялась мама, был пелёночным. А вот смерть видел. Он уже учился в первом классе сельской семилетки. Отец почему-то не жил с ними. Очень редко приходил домой, обычно глубокой ночью, а ранним утром исчезал в неизвестном направлении. Однажды, когда отец снова украдкой появился в доме, дверь содрогнулась от тяжелых ударов. Сердитый мужской голос потребовал: «Открывайте! Милиция!»
Отец бросился к окну. Зазвенело битое стекло. Раздались крики: «Стой! Стрелять буду!» Загремели выстрелы.
Мама засветила керосиновую лампу, села на стул и, уткнувшись лицом в ладони, заплакала. Павлинка кинулась к матери и, тоже плача, прильнула к ней.
Дверь распахнулась, вооруженные люди в милицейской форме втащили в избу отца. Голова его безжизненно моталась из стороны в сторону. Один их милиционеров, видимо, главный начальник, пальцами раскрыл веки отцовских глаз, заглянул в них и хрипло сказал: «Готов». Вокруг головы отца по полу расплывалось густое, как кисель, багровое пятно.
Таким же багрянцем занялся и новый день после того, когда тело отца куда-то увезли. Как похожим был свет того утра на нынешний закат за стенами этой тюрьмы на колёсах. Мелькнув белым домотканым платком с вышитыми на нем красными аистами, в рдяном сумраке растворилась мама.
Всю ночь Алесь и Павлинка, не сомкнув глаз, бедовали на полке, сработанной из грубых неотесанных досок. Павлинка иногда плакала, прижавшись головой к плечику братишки. Алесь нежно гладил её волосы и тоже давился слезами. Вагон качался. Колёса железно стучали. На разных полках слышались вздохи, бормотанье и стоны.
…Грохот откатившейся утром вагонной двери воспалил в ребячьих сердцах огонёк надежды, но тут же и заглушил её. Мама не вернулась. Окружающие люди поглядывали на детей с молчаливым сочувствием. Только одна женщина, проходя мимо, вполголоса посоветовала: «По вагонам пошукайте, покличьте».
Взявшись за руки, они пошли вдоль состава, выглядывая среди вышедших на прогулку переселенцев родное лицо. Может быть, мама перепутала ночью вагон и теперь тоже ищет их. Они несколько раз обошли поезд из одного конца в другой, но мамы нигде не было. И вдруг Павлинку осенило: надо идти к начальнику эшелона. Ведь именно к нему увели маму в конце вчерашнего дня.