Порог греха

Курц Юрий

– А что это у тебя с губёшками-то?

– Упал.

– Как так? Ни с того, ни с сего мордочкой в пол?

– Да… нет, – замялся Филька, потирая нос пальцами, чтобы из-под ладони не показывались распухшие губы. – Играли мы… Ну с Алесем. Ну этим новеньким. Он мне приемы показывал… Ну я споткнулся. В общем промашка вышла. И всё.

– Промашка? И всё?

Чурилов не верил Жмыхову. Но и раздувать огонь разборки ему тоже не хотелось. Он бы не обратил на этот случай внимания: драки в детском доме – привычное дело, да пожаловалась ему Рускина. А Полину Григорьевну он побаивался. Разнесёт потом по всему городу: заведующий поощряет бурсацкие нравы в советском воспитательном

заведении. Но коли Жмыхов сам не желает, чтобы огласка вышла на уровень педагогического совета, то и хорошо. Рускиной он скажет о проведенной воспитательной беседе со Жмыховым.

– Не дрались мы, Евграф Серафимович, – как будто подняв какую-то весомую тяжесть, выдохнул Филька, опасаясь, а вдруг заведующий потребует утвердить сказанное честным словом. Как быть? Честным словом Филька дорожил. Это знали не только воспитанники детского дома, но и воспитатели. Если Филька затемнит свои острые серые глаза и скажет: «Вот кэсээм» (клянусь смертью матери) и ещё щёлкнет ногтем большого пальца по своим зубам, то уж никаких клятвенных заверений от него требовать не надо.

– Ладно, Филипчик, верю я тебе. – Чурилов понял мучения Жмыхова, не стал допытываться. Важно, чтобы новички не заершились. Да не должны бы. Они же победители. Хотя… Филька сейчас же к ним побежит. Уговорит. А он для вида вызовет сестру с братом.

– Верю, – повторил Чурилов, – чтобы такого парнягу мальцы причесали.

Иди, Жмыхов. Но… пусть все-таки, эти, – он заглянул в открытый журнал численности воспитанников детского дома, куда заносились сведения о происшествиях и планах работы, – Штефловы зайдут ко мне. Прямо сейчас.

Далее всё пошло по предположению заведующего. Филька в считанные минуты уговорил сестру и брата не говорить о драке, иначе его отправят в колонию. Чурилов же в беседе с новичками на этот факт и не нажимал. В основном интересовался устройством, настроением и как бы между прочим спросил о столкновении со Жмыховым.

– Мы немного повздорили, – наливаясь краской стыда сказала Павлинка, – поначалу… И всё.

Чурилов видел, какого труда стоило ей не говорить полную правду. И проникаясь уважением к этим милым, честным, умеющим постоять за себя ребятишкам, панибратски махнул рукой.

– Ну, повздорили и повздорили. Поначалу действительно, для знакомства, – уточнил он с улыбкой, – бывает. Но отныне старайтесь жить дружно.

А слухи о тяжком посрамлении Фильки Жмыхова еще несколько дней теребили языки и уши детдомовцев. Все ждали ответного хода битого атамана. Но он повёл себя таким образом, как будто ничего не случилось. А пацанам хотелось скандала, особенно второму после Жмыхова детдомовскому грому – Гришке Шатковскому по кличке «пан».

Подкараулив Фильку в туалете, когда там больше никого не было, Гришка присел рядом.

– Ну и чё? – спросил насмешливым голосом.

– Что чё?

– Так и оставишь? Наелся лепёшек и доволен? Сдрейфил?

Филька сразу понял на что намекает «пан». Поднялся. Не спеша заправил рубаху в штаны. Затянулся ремнём. И, размахнувшись, ударил его сверху по голове кулаком. Ноги из-под «пана» скользнули и он до самого пояса провалился в очко.

– Ещё раз пискнешь, польское отродье, я тебя туда вниз головой спущу. Усёк? – И без заклинательного «кэсээм» щёлкнул по своим зубам ногтем большого пальца левой руки.

Дня три Филька старался не обращать никакого внимания на Алеся, словно его вообще не существовало на свете. Ничего не говорил, сторонился, смотрел сквозь него, словно он был стеклянным. Но не нашёл в себе силы не заметить Павлинку, когда она на четвертый вечер пришла к брату, чтобы заменить подснежники на его

тумбочке. У неё было хорошее настроение. Утром прошедшего дня вместе с Алесем она побывала в школе, куда их возила воспитательница старшей группы Римма Семёновна. Невысокого росточка, худенькая, очкастая, она постоянно куталась в серую шерстяную шаль ручной вязки. Даже в тёплой комнате. С неизменным выражением недомогания на лице, она словно несла тяжёлый крест своей холодной фамилии – Мерзлякова. Большую часть времени она проводила дома, так как была вынуждена ухаживать за мужем и сыном – инвалидами. Муж потерял на фронте обе ноги до самого паха. Не нашёл в себе сил выйти из нравственного потрясения. Опустился. Часто выпивал. Порой напивался до бесчувствия, матерился, швырял в жену всё, что попадало под руку. Вымещал на ней накапливающуюся злобу на беспросветную жизнь. Протрезвев, плакал, просил прощения у жены. Она прощала. Но дня через два-три всё повторялось. А сына, когда ему исполнилось десять лет, покусал в тайге клещ. Он тяжело переболел энцефалитом. Паралич правой половины тела тоже лишил его возможности вести полноценный образ жизни. Он почти не выходил из дома. Случалось, составлял отцу компанию на возлияние. Но от падения до подошв ботинок его удерживал талант художника. Он хорошо рисовал и внештатно сотрудничал с областной газетой – ему давали оформлять некоторые, чаще всего литературные материалы и выплачивали кой-какой гонорар.

Прослышав о Павлинке и Алесе, Римма Семёновна задалась мыслью непременно познакомить с ними сына. Такие воспитанные и благонравные дети могут оказать на него определенное положительное влияние, поэтому приняла самое живое участие в устройстве сестры и брата в школу. Они пропустили большую часть завершающей четверти, естественно, отстали. Директор школы предлагал повторно поступать Павлинке в 7-ой класс, а Алесю – в четвёртый. Но настойчивость Риммы Семёновны и слёзы сирот растопили и без того не очень-то схваченное льдом сердце директора.

Войну он провёл в блокадном Ленинграде, собственной кожей испытал, что значили такие понятия, как сострадание и помощь ближнему в минуты потрясения души и тела. Решили так: если Павлинка и Алесь не выдержат экзамен по какому-либо из школьных предметов, то им придётся учиться летом, осваивать неусвоенный материал. Римма Семёновна охотно согласилась «подтягивать ребят» по русскому языку, литературе и истории, а сам директор – по математике. Он пообещал привлечь и других преподавателей.

Довольная завершенным делом, Римма Семёновна предложила детям погостить у неё в какой-нибудь ближайший воскресный день.

– От Фаины Иосифовны я слышала, что вы хорошо музицируете. А у нас есть хороший немецкий аккордеон. Абсолютно новый. На нём почти никто не играл. Муж привёз его из Германии в качестве трофея. Сын особого интереса к музыке не проявлял. Немного поучился играть и бросил, а вскоре с ним приключилось несчастье.

У Алеся восторженно загорели глаза.

– Мы непременно побываем у вас, Римма Семёновна. Скоро праздник Первомая. И Фаина Иосифовна просила поучаствовать и нас. А инструмента нет.

Алесь посмотрел на сестру: не нарушил ли право голоса по младшинству, может быть сказал не то, что следовало.

– Да, непременно, побываем. В ближайшее же время. Вот согласуем с Фаиной Иосифовной, – развеяла сомнения Алеся сестра, – а вы разрешите потом использовать инструмент в концертах? Его же придётся выносить из дома?

– Конечно, конечно, – заторопилась Римма Семёновна, и даже шаль распахнула, – зачем же ему без дела стоять, пусть людей радует.

…Филька лежал на кровати и мрачно сверлил глазами потолок.