Портрет в коричневых тонах
Шрифт:
Он объяснил, что в столь поздний час в дом пришло сообщение от одной дамы сомнительной репутации, некоей Аманды Лоуэлл, кого молодой господин часто посещали, представительницы людишек «другого круга», как про них говорили в приличном обществе. Северо прочёл записку при свете свечей: та содержала всего лишь три строчки с просьбой о немедленной помощи Матиасу.
– Нам нужно предупредить дядю с тётей, Матиас, возможно, терпит злоключение, - встревожился Северо.
– Обратите внимание на адрес, сеньор, это же в самом центре Чайна-тауна. Мне кажется, будет предпочтительнее, чтобы господа не узнали о случившемся, - высказался мажордом.
– Да ну! А я-то думал, что у вас никогда не было тайн от моей тёти Паулины.
– Я стараюсь лишний раз её не беспокоить, сеньор.
– И что ты мне подскажешь предпринять?
– Если вас не затруднит, то для начала оденьтесь, возьмите с собой оружие и следуйте за мной.
Вильямс разбудил конюха, приказав тому подготовить один из экипажей. Желая умолчать о деле насколько, конечно, это представлялось возможным, он предпочёл взять вожжи в свои руки и без всяких сомнений направился по тёмным и пустынным улицам прямо в китайский квартал, ведомый туда лишь инстинктом лошадей, потому что ветер постоянно гасил фонари кареты. У Северо сложилось впечатление, что служащий бороздит эти переулки далеко не в первый раз. В скором времени они оставили экипаж и углубились
– Боже мой! – прошептал Северо, кто, конечно, слышал подобные разговоры, однако ж, вблизи ничего такого ещё не видел.
– Во всяком случае, это лучше, чем алкоголь, если позволите сказать, - возразил Вильямс.
– Он не побуждает к насилию и не причиняет ущерб другим людям, а лишь вредит тому, кто курит. Обратите внимание, насколько здесь спокойнее и чище, нежели в любом другом баре.
Старый китаец, одетый в тунику и широкие хлопковые брюки, вышел, прихрамывая, им навстречу. Красные лукавые глазки были едва заметны среди глубоких морщин, которыми было испещрено всё лицо. Имелись и печально опущенные седые усы и такая же тощая косичка, что свисала по спине. Все ногти, за исключением на большом и указательном пальцах, были столь длинными, что находили друг на друга, точно хвосты какого-то доисторического моллюска, его рот казался чёрной пустотой, а ещё оставшиеся редкие зубы были изъедены табаком и опиумом. И такой кривоногий прадед обратился к вновь прибывшим на китайском языке и, к удивлению Северо, англичанин-мажордом ответил тому парой бранных фраз на его же языке. Возникла, казалось, нескончаемая пауза, во время которой никто не двигался. Китаец задержал взгляд на Вильямсе, словно внимательно изучая человека, и, наконец, протянул руку, куда тот положил несколько долларов, которые старик сберёг у себя на груди под туникой. Затем взял огарок свечи и подал им знак следовать за собой. Так все вместе прошли второй зал, и тотчас за ним и третий, и четвёртый, все похожие один на другой, миновали извилистый проход, спустились по небольшой лестнице и оказались уже в другом коридоре. Их провожатый сделал знак немного подождать, вслед за чем исчез на несколько минут, показавшихся нескончаемыми.
Северо, вспотев, держал палец на курке заряженного ружья, весь настороже и не осмеливаясь даже заговорить. Наконец, вернулся прадед и повёл их по лабиринту, пока все не оказались перед запертой дверью. Они недоумённо уставились на неё, словно разгадывали незнакомую карту, пока Вильямс не передал провожатому ещё пару долларов, и тогда последний её открыл. После чего люди вошли в ещё меньшую по сравнению с предыдущими комнату, более тёмную и задымлённую, а также и более тесную, потому что помещение находилось ниже уровня улицы. Здесь явно не доставало вентиляции, хотя в остальном эта походила на все предыдущие. На деревянных полках располагались пять белокожих американцев, ещё четыре человека и женщина в возрасте, однако не утратившая своего великолепия, с роскошным каскадом рыжих волос, раскинутых по плечам и спине, точно небрежно положенная накидка. Судя по утончённой одежде, перед ними оказались платёжеспособные люди. Все находились в одинаковом состоянии счастливого крайнего изумления, за исключением того, кто, едва дыша, лежал на задворках, в рваной рубашке, с распростёртыми крестом руками, кожей цвета мела и вывернутыми кверху глазами. Это и был Матиас Родригес де Санта Круз.
– Пойдёмте, сеньор, поможете мне, - распорядился Вильямс, обращаясь к Северо дель Валье. Встав по обе стороны, те подняли его с усилием, после чего каждый повесил руку человека за свою шею и таким способом несчастного и понесли, точно распятого, с повисшей головой, вялым телом, и ногами, волочившимися по утрамбованному полу. Они заново проделали долгий путь обратно по узким коридорам и пересекли одну за другой душные комнаты, пока внезапно не очутились на свежем воздухе, среди небывалой чистоты ночи, где, наконец, смогли глубоко вздохнуть, всё ещё обеспокоенные и потрясённые произошедшим. Не медля, как могли, устроили Матиаса в экипаже, и Вильямс отвёз их в холостяцкую комнату, о наличии которой, полагал Северо, служащий его тёти ничего не знал. И тем б'oльшим было удивление молодого человека, когда Вильямс вынул ключ, открыл главную дверь дома, а затем другим ключом ещё и отпёр мансарду.
– Ведь это не первый раз, когда приходится вызволять моего двоюродного брата, правда, Вильямс?
– Скажем, что и не последний, - ответил слуга.
Оба аккуратно положили Матиаса на стоявшую в углу за японской ширмой кровать. Северо приступил пропитывать того влажными тряпочками, а также трясти, чтобы возвратить с небес, где последний уже было расположился, а Вильямс, между тем, отправился искать семейного врача, предупредив, что теперь было бы не уместно сообщать об уже случившемся тёте и дяде.
– Мой двоюродный брат может умереть! – воскликнул Северо, всё ещё дрожа от ужаса.
– В этом случае будет просто необходимо рассказать обо всём хозяевам, - вежливо позволил себе сказать Вильямс.
Целых пять дней Матиас боролся с судорогами агонии, отравленный до мозга костей. Вильямс привёл в мансарду медбрата, который бы позаботился о больном, и всё уладил таким образом, чтобы отсутствие его самого не послужило поводом к скандалу в доме. Этот случай и породил несколько странную связь между Северо и Вильямсом, создав между ними некую негласную общность, которую невозможно было объяснить ни жестами, ни словами. Окажись он в эту минуту рядом с другим, менее таинственным, чем мажордом, человеком, Северо подумал бы, что разделяет определённого рода дружбу или, по крайней мере, питает к тому некоторое расположение, - но вокруг англичанина словно выросла непробиваемая стена тактичной сдержанности. Молодой человек начал за ним наблюдать. С находящимися под его началом служащими управляющий обращался с неизменной холодной и непогрешимой вежливостью, с какой докладывал что-либо и своим господам, и таким способом удавалось запугивать челядь. Ничто не ускользало из-под его надзора: ни блеск столовых приборов из чеканного серебра, ни тайны каждого, занимающего столь огромный дом, жителя. И было совершенно невозможным предположить возраст этого человека либо выяснить происхождение, казалось, тот навсегда задержался в возрасте сорока лет и, за исключением разве что британского акцента, на его прошлое не было каких-либо намёков. Так, менял белые перчатки раз тридцать на дню, костюм из чёрного сукна неизменно блестел, создавая впечатление только что выглаженного, его белая рубашка голландского льна была накрахмалена точно употребляемый для визиток бристольский картон, а обувь сверкала чуть ли не как зеркало. Для свежего дыхания сосал мятные пастилки и часто прибегал к одеколону, хотя сбрызгивался им столь тактично, что Северо ощутил запах мяты и лаванды лишь однажды, когда оба вынужденно теснили друг друга, поднимая бессознательного Матиаса в пропахшей опиумом курительной комнате. Тогда же ещё заметил и его твёрдые, точно древесина, мускулы под пиджаком, туго натянутые сухожилия на шее, его силу и уступчивость,- впрочем, те черты, что никак не соотносились с положением английского лорда, который, по меньшей мере, в конце концов, и вышел из этого человека.
Общим у двоюродных братьев Северо и Матиаса было разве что черты лица настоящих патриархов, а также охота к занятиям спортом и литературе. В остальном же и не скажешь, что оба были одной крови: каким дворянином, отважной и добродетельной личностью был первый, в той же степени человека циничного, равнодушного и развратного представлял собой второй, хотя, несмотря на свои столь разные темпераменты, между ними сложились дружеские отношения. Матиас старался обучать Северо фехтованию, кому недоставало необходимых в этом искусстве изящества и скорости, а также пытался заинтересовать того приисками в Сан-Франциско. Однако молодой человек оказался совершенно неспособным разделять развлечения, потому как вечно спал стоя, работал в конторе адвокатов по четырнадцать часов в день, а в оставшееся время постоянно что-то читал либо занимался. Как правило, оба обнажёнными плавали в домашнем бассейне и вызывали друг друга на турниры по борьбе врукопашную. Начинался бой, и двое танцевали вокруг противника, недремлющие и, казалось, в любой момент готовые к прыжку, а под конец начинали взаимные оскорбления, вцепившись друг в друга в подскоке-повороте, задерживаясь в таком положении до тех пор, пока одному, придавливая к полу, не удавалось подчинить другого. Совершенно мокрые от пота, оба ещё долго оставались запыхавшимися и возбуждёнными. Северо, лишь раз толкнув противника, отдалился от него, словно сам бокс оказывался для них невероятным объятием. Спустя некоторое время переходили к разговорам о книгах и обсуждали классиков. Матиас настолько любил поэзию, что стоило им остаться наедине, как сразу начинал читать стихотворения наизусть и бывал до того потрясён их красотой, что слёзы так и текли по его щекам. И в этих случаях Северо не переставало мутить, потому что сильная эмоция двоюродного брата казалась тому откровенным проявлением близости между мужчинами, что в обществе была всё ещё под запретом. Он жил, следя за взглядами и мнениями передовых учёных, а также за исследовательскими путешествиями, которые и обсуждал с Матиасом, тщетно пытаясь всем этим заинтересовать последнего, хотя единственными новостями, способными как-то пошатнуть сам корень безразличия двоюродного брата, оказывались преступления местного характера. В своей жизни Матиас поддерживал ещё одну любопытную связь, большей частью основанную на выпитых литрах виски, с Джекобом Фримонтом, уже постаревшим и нещепетильным журналистом, вечно бывшим на мели, вместе с которым разделял нездоровое очарование различными правонарушениями. Фримонту до сих пор удавалось публиковать в газетах репортажи о полиции, хотя свою репутацию тот определённо потерял много лет назад, ещё когда придумал наделавшую немало шума историю о Хоакине Мурьета, некоем предполагаемом мексиканском бандите времён золотой лихорадки. Статьи молодого человека создали мифического персонажа, прославившего ненависть белых к испаноязычным. Чтобы как-то успокоить разбушевавшийся народ, власти предложили заплатить вознаграждение некоему капитану Гарри Лову, тем самым побудив того начать преследовать Мурьета. После трёхмесячного прочёсывания Калифорнии в поисках бандита капитан предпочёл оптимально подходящее к данной ситуации решение. Так, он убил семерых мексиканцев в некой засаде и возвратился обратно, привезя с собой голову и руку. Никто не мог опознать останки, но уже сам геройский поступок Лова вполне успокоил белых. Похоронные трофеи, демонстрируя людям, всё ещё выставляли в музее, хотя уже была одобрена информация, согласно которой Хоакин Мурьета был, в общем-то, чудовищным созданием прессы и творением Джекоба Фримонта в частности. Этот и другие эпизоды, которыми опутывало реальное положение вещей склонное к различного рода вымыслам перо журналиста, в относительно выгодном свете подарили человеку славу обманщика и, соответственно, перед ним закрылось большинство дверей заведений. Благодаря своей странной связи с Фримонтом, репортёром в области преступлений, Матиасу удалось увидеть убитых жертв до того, как их потревожили и предоставили к последующему вскрытию в морге, зрелищу в крайней степени противному, равно, впрочем, как и взволновавшему его чувствительную натуру. От всех этих приключений особого мира организованной преступности молодой человек вышел, сильно опьянённый увиденным ужасом. И направился прямиком в турецкую баню, где провёл немало времени, источая приставший к собственной коже запах смерти, после чего заперся в своей холостяцкой комнате, взявшись за изображение на холсте бедственных эпизодов безмерно страдающих от нанесённых ножевых ранений людей.
– И что всё это означает? – спросил Северо, увидев впервые ужасные картины двоюродного брата.
– Неужели тебя не очаровывает мысль о смерти? Убийство представляет собой чудовищную опасность, а вот самоубийство, я тебе скажу, весьма практичное решение. И я обыгрываю мысль об одном и о другом. Есть кое-какие люди, заслуживающие того, чтобы быть убитыми, тебе так не кажется? А вот что до меня, ну, двоюродный мой братец, я не собираюсь умирать, будучи человеком престарелым, скорее предпочитаю покончить со своими днями с той же тщательностью, с какою теперь подбираю себе гардероб, и поэтому изучаю преступления, скажем так, чтобы набить руку в данном деле.
– Да ты никак в конец умалишённый и к тому же без какого-либо таланта вообще, - пришёл к выводу Северо.
– Да и не требуется никакого таланта, чтобы стать художником, здесь нужна лишь смелость. Ты слышал разговоры об импрессионистах?
– Нет, но если эти несчастные пишут в подобном духе, далеко они не уйдут. Ты бы не мог подыскать более приятную тему разговора? Поговорить что ли о какой-нибудь красотке, например?
Матиас засмеялся и объявил ему, что в среду в его холостяцкой комнате появится девушка – истинная красавица – самая красивая во всём Сан-Франциско согласно народной молве, - добавил он. Юная особа была такой моделью, за которую аж дрались, чтобы увековечить ту в глине, на холсте и досках с фотографиями, делая всё с тайной надеждой когда-нибудь заняться с ней любовью. Между собой люди сошлись на пари, состоящим в том, кто же окажется первым, но пока никому не удалось даже коснуться её руки.