Портреты иносказательных женщин

Садовничий Сергей

Я приобрел две бутылки мерзко-приторного вина и вернулся к себе в конуру. Курил. Пил. В голове образовалась невкусная масса из мозгов и дерьма.

Обрывки фраз, фотографии глаз, чья-то смерть. Так хочется, чтобы сейчас в дверь постучала Вера. Никто не стучал. Не допив вино, я упал на свой мертвый диван и уснул недолгим алкогольным сном.

Благородство

Вечер. Дождь. Грязь. Низкое небо. Деревья обнажены. Чертово межсезонье. Кривобокие гнойно-желтые и кроваво-красные «хрущевки» равнодушно наблюдают за нашим провинциальным бытием. Русские парни в кепках и спортивных трико, их девушки с грязными волосами и надписями на сумочках вроде GUCCI и PRADA. Мы с Димкой забрели в убогий кабак со странным названием «Гнев совы». Там сели за липкий стол. Заказали водку, селедку, хлеб и апельсиновый сок. Это заведение напоминало хлев. Дюжина столиков. По периметру вдоль стен были также стоячие

места. Почти все были заняты. Полупьяный развязанный сброд. Играла музыка. В основном англоязычная попса. Женщин было немного. Лишь три официантки, одна из которых стояла за баром, наливая алкоголь, две другие обслуживали скот вроде нас. Были еще две девушки, не слишком красивые и не слишком ухоженные. Гламурные барышни в подобные места не захаживают, их настоящие GUCCI и PRADA контрастировали бы здесь так, как белый человек в «черном квартале», или, наоборот, темнокожий в Сибири. Мы сидели с Димкой, говорили о чем-то и пили тепло-противную водку. Время от времени к нам подходили какие-то парни – знакомые Димки, пожимали нам руки, спрашивали, как жизнь. Я не знал этих людей. Да и не хотел их знать. Мне было плохо. Я думал о Вере. Я скучал по ней. Не понимал ее. Злился на нее и на себя, за то, что не могу просто отпустить эту ситуацию. И я говорил об этом Димке.

– Да, эти кабаки и бабы доведут нас с тобой до цугундера, – отвечал он.

– Кажется, эта фраза была в фильме «Место встречи изменить нельзя», да? – спрашиваю я.

– Ну…

– Кстати, – говорю я, – цугундер – это типа тюрьма, на жаргоне. А вообще, знаешь, я прочитал, что это слово пришло к нам из немецкого языка по созвучию и означало «сотню палочных ударов».

– Короче, цугундер – это нихера хорошего, я понял, – сказал он.

– Давай поливай уже.

Так мы пили. На улице давно стемнело. Кабак забился до отказа. Пьяный народ недобро галдел. За одним из столиков начала назревать драка. Похоже, из-за тех двух молодых женщин. Водка сделала их неотразимыми. Вдруг я заметил, что Димон встает.

– Пойдем отсюда, – говорит он и кладет в карман начатую нами вторую бутылку водки, в другой карман он складывает рюмки. Все это он делает молча, с невозмутимым выражением лица, будто так и надо. Я тоже, не задавая лишних вопросов, засунул в карман пакет с соком и два пустых стакана. Так мы вышли, не заплатив. Быстрым шагом скрылись в темноте дворов. Там встали у какой-то скамейки. Достали трофеи и продолжили пить и о чем-то говорить.

Ночь. Морозная прохлада. Огоньки наших зажженных сигарет. Неожиданно к нам подошел какой-то парняга. Он что-то нам сказал. Мы ответили. Он сказал еще что-то. И, кажется, нагрубил Димке. Я плохо помню суть разговора. Был пьян. Димон ринулся за ним. Я тоже побежал и настиг этого парня первым, ударив его в ухо. Завязалась драка. Было скользко и очень грязно. Я упал, держа его за ворот куртки. Было жутко неудобно бить снизу, но большинство моих ударов достигали цели. Наконец я высвободился. Теперь его пинал Димка. И тут нас на мгновение ослепил свет. Мы замерли. Тупо уставились на источник света. Я, Димка и бедолага, лежащий в полужидкой грязи. При свете я огляделся. Димка стоял возле поверженного весь грязный, черная вода капала с его разъяренного, утомленного и перекошенного лица. Парень вяло шевелился в темно-коричневой жиже. Я тоже был вымазан с ног до головы. Из большого внедорожника вышли четверо рослых парней. У одного из них я заметил в руке бейсбольную биту. Я сразу все понял. Понял, что сейчас нас будут бить. Бить от души. Никто не произносил ни слова. Я еще раз глянул на Димку. Он стоял, покачиваясь, руки его были опущены. Пьяное лицо не выражало ничего. Парни стали медленно подходить к нам. Похоже, им совершенно не хотелось лезть в грязь, в которой барахтались мы. И тут я сказал:

– Парни, отвечаю, он сам был не прав, – сказав это, я глянул на лежащего в грязи человека.

– Да, я сам был не прав, – подтвердил он, чуть приподнявшись. Только в этот момент я разглядел его кроваво-чумазую физиономию.

После этих слов приехавшие люди, так же молча сели в свою машину и исчезли в темноте.

– Ладно, без обид, – сказал Димка. И мы побрели куда-то, выпачканные до неузнаваемости. Я до сих пор не знаю, зачем этот избитый нами человек так сказал. Кто знает, сколько бы мы его еще били, если бы эти четверо не подъехали. По сути, они спасли его от нас, а он спас нас – от них.

Решили наведаться в студенческое общежитие, в котором жила тогда Вера. Это была моя инициатива. Димка ее поддержал. Одно время он тоже захаживал в общагу. Там Димка любил молодых студенток, пил водку и бренчал на гитаре.

Перевалило далеко за полночь. Мы карабкались, как две огромные человекоподобные обезьяны по серо-бетонным балконам. Иначе внутрь попасть было нельзя. Нам

нужен был пятый этаж. На третьем я чуть не сорвался. Димка подтянул меня сверху. Мои силы были на исходе. Нервы. Я просто хотел увидеть Веру. Я понимал, что это моя слабость. Ну и что? Почему бы и не побыть немного слабым? Вера не выходила из моей головы. Добрались. Когда мы, с ног до головы вымазанные, оборванные и далеко не трезвые появились в длинном коридоре женского отделения студенческой общаги, несколько девушек в махровых халатиках завизжали, как поросята. Димка пошел пугать своим видом каких-то знакомых. Я постучал в комнату Веры. Она открыла. Ужаснулась. Радости от такой встречи, похоже, не испытала. У нее в комнате был кто-то еще. Она вышла в коридор. Одетая в длинный оранжевый халат. Волосы распущены. Я стою перед ней грязный, как свинья, курю сигарету, покачиваюсь. Начался натужный разговор. Она грубила мне. Провоцировала. Зря. Я ударил ее. Она хотела этого. Не знаю, почему, но хотела. Ударил несильно, скорее, для виду. Но этого было достаточно для истерики, слюней и соплей. На шум из ее комнаты выбежал молодой парень – герой, а за ним еще та «подруга» с запущенным телом. Герой неумело набросился на меня с кулаками. Весь раскраснелся. Я попал ему куда-то в область головы. Но подраться нам было не суждено. Набежала куча людей. Меня схватили и держали. Кто-то вызвал милицию. Серый человек в форме, сопроводил меня под руку вниз, сказав, что если я не перестану дебоширить, он вызовет наряд. Этого мне не хотелось.

Я стоял на пороге холодной улицы, задрав голову к окну Веры. Курил. Правая кисть моей руки опухла и сильно болела. Кажется, я сломал большой палец. Я свистел. Хотел, чтобы ее герой вышел наружу и доказал мне, что он герой. Но никто не выходил. Я видел, что кто-то посматривает в окно. Я не стал искать Димку: он, верно, уже лежал под одеялом рядом с теплым телом какой-нибудь иногородней девочки-студентки. Я поплелся в сторону дороги. Таксист долго смотрел на меня, прежде чем согласился везти. В конуре я разделся. Бросил свое грязное тряпье на пол ванны. Сам залез под душ и смыл с себя остатки этого дня.

Меланхолия

От невроза можно избавиться, от себя не выздоровеешь.

Жан-Поль Сартр

Кухня. Восемь квадратных метров. Кухонный гарнитур, холодильник, газовая плита, четыре стены, в одной из которых окно в дверь, в противоположной – в окно. Линолеум, сделанный под паркет; потолок, сделанный под идеальную белую плоскость. Посуда, пепельница, фрагменты еды. Я сижу на полу, упершись спиной в обклеенную светлыми ненавязчивыми обоями стену. Рядом со мной бутылка холодного пива, пачка легких сигарет (чтобы курить чаще), черная зажигалка и соленые фисташки. Из соседней комнаты доносится унылая музыка с претензией на талантливое исполнение. Ее звук еще более усугубляет мое состояние. Пиво, по мере употребления, размягчает конечности и направляет мыслительный процесс в сужающийся коридор, заполненный мраком собственной биографии и ведущий к ее неизбежному концу.

Мои веки бессознательно смыкаются и размыкаются, позволяя глазам видеть привычную картину кухни, легкие вдыхают и выдыхают воздух, разбавленный табачным дымом, позволяя жить. На своем шаре земли я сижу на теплом полу, изолированный от остальных, подобных мне, кирпичами и бетоном стен. Думаю о ней и себе. Вдруг я представил себя висящим на серой веревке в дверном проеме.

Я поднялся с пола и, открыв холодильник, достал очередную бутылку холодного пива. Прикурил сигарету: «Я завидую тем, кто обманул себя какой бы то ни было верой».

– Послушай, – теперь мой голос вырвался наружу, – давай проживем отпущенный нам срок вместе? Пока кто-нибудь из нас не уйдет первым. Хотя бы по мере возможности, данной нам социумом, хотя бы по мере возможности, данной нам лживостью и порочностью. Мы ведь не можем отбросить все и наслаждаться друг другом. Это невозможно. Тогда мы уже станем не мы, не мужчина и женщина, живущие в одной из кирпичных коробок многочисленных домов, порождающих города. Я никогда не буду говорить тебе о том, что знаю о нереальности истины, происходящей с нами. Я буду жить так, словно верю в то, что есть у нас. Буду играть в жизнь. Играть с тобой. И, быть может, нам повезет – и мы увидим нашу игру в старость.

Я сглотнул солоноватую от фисташек слюну и ощутил, как на мое лицо заползла нетрезвая гримаса. Гримаса злобы, боли, тошноты и неверия, такое беспомощное и бессмысленное лицо, которое мы так часто видим в бесконечном сплетении вечерних улиц, в удушливой притягательности ночных кабаков, в лампочном тепле многолико-одноликих квартир, в тесных объятьях бетонных подъездов. Лицо искаженной алкоголем нации. Слова продолжали вываливаться из моего искривленного рта красными ошметками внутренней жизни, на пол – в никуда: