После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии

Фитт Инге

На третий вечер в гостинице Раша говорит: «Надо выбираться из этой дыры. Спускайся вниз, мы идем на дискотеку». Раша обладает упорной силой отталкивать поражение, просто позволять ему лежать. Мы едим, пьем, танцуем, и я уверен, что танцуем и с болгарской секретной службой. Это гротескно, наше поведение гротескно, оно напоминает мне итальянский фильм:

Мать и ее двенадцатилетняя дочь изнасилованы, избиты и чрезвычайно унижены немецкими солдатами на проселочной дороге. Они вынуждены

идти дальше и останавливают грузовик, который увозит их. Водитель — итальянец, соотечественник, но мужчина. Он видит их расстроенное состояние, их раны, спрашивает, что происходит. «Немецкие солдаты», — говорит мать. Он понимает и смотрит на нее сбоку. Он начинает петь песню, белокурую ландсерлид. Он просит ее подпевать. Она находится в безнадежной, жалкой и брошенной ситуации, она поет, пока ее голос не умирает от отчаяния.

В Софии мы забираем машину и берем билеты, мы не хотим регистрироваться до последнего момента, мы не хотим проводить так много времени в аэропорту. Мы не знаем, чего там ожидать. Может быть, они все-таки забастуют, может быть, ФРГ сделала последний шаг, и нас очень удобно и спокойно перехватят на таможенном контроле и посадят на следующий самолет Lufthansa. Мы считаемся со всем, но мы должны пройти. Мы толпой идем на регистрацию, потом на таможенный контроль, пот выступает на наших лицах. Нас досматривают... Потом мы проходим и садимся в маршрутку. Рядом со мной на

Рядом со мной на платформе стоят двое мужчин, и я поворачиваюсь к ним. Впервые мы смотрим друг другу в лицо, долго и молча. Я понимаю, что это они. Раша, Регина и я поднимаемся по трапу, двое мужчин возвращаются на автобусе.

В самолете мы с предельным напряжением обсуждаем дальнейшие действия. Это еще не конец. Мы понимаем, что болгары сообщили нам, что в Праге нас примет секретная служба ЧССР. Будут ли они просто наблюдать за нами и позволят нам продолжить путешествие? Или они нас арестуют? Мы уже не в состоянии оценить это и договариваемся, что я буду вести переговоры, если случится худшее. Так и случится. Нас берут под стражу.

Нас допрашивают в течение трех дней. Они хотят выяснить, не хотим ли мы отомстить социалистическим странам.

«Это чушь», — говорю я им. Они пытаются узнать о наших структурах и связях. Прежде всего, их интересует Италия, наши отношения с «Красными бригадами», то, что мы знаем о похищении Альдо Моро. Они корректны, не проявляют неуважения, но хотят воспользоваться нашим шатким положением. Мне гораздо труднее иметь дело с социалистической полицией, чем с нашими явными противниками. Мы не хотим доставлять им неприятности, они не враги, но и не друзья. Это не их дело, что мы делаем, как бы это их ни волновало.

Они не задают вопросы, мы обсуждаем. Они хотят знать наше политическое мировоззрение, нашу оценку политики социалистических государств, насколько силен антикоммунизм среди западногерманских левых. Между ними снова и снова: чего вы хотите в Багдаде, каких палестинцев вы знаете и т.д.? Я смело произношу каждое слово,

измеряю смысл и значение каждого предложения.

Вечером меня отвезли обратно в камеру. О Регине и Раше я ничего не знаю. В конце камеры висит фреска с портретом Ленина. Я подхожу прямо к нему, когда меня ведут по коридору. Это кощунство, думаю я. Но это пока не мое дело.

На третий день, в самом начале переговоров, я говорю: «Все в порядке, прогоняйте нас, но в социалистическую Германию». Они недоумевают, становятся более осторожными, более дружелюбными, спрашивают, как это сделать, к кому обратиться, не знаем ли мы, что Варшавские государства-участники подписали антитеррористическую конвенцию и обязаны нас арестовать. «Мы не террористы», — говорю я. «Свяжитесь с соответствующими органами в ГДР и попросите предоставить вам возможность реализовать мою просьбу». Меня зовут Инге Фитт».

Вечером нас выводят из тюрьмы три человека из госбезопасности ГДР. Там же находится и Гарри с его толстым коньячным носом. «Так, так, Мадель, ты занимаешься делами», — бормочет он в машине. «Но теперь ты в безопасности».

Уже стемнело, когда мы куда-то приехали. Вывеску на въезде в деревню повесили. Нам тоже не очень важно, где мы находимся. Он находится под охраной госбезопасности ГДР, это ясно. Дальше этого наше любопытство не идет. В течение четырнадцати дней о нас хорошо заботятся, мы ходим в сауну, плаваем и занимаемся фитнесом.

Иногда после обеда я мучаюсь над тем, как поговорить с Гарри. Как и в начале, он по-отечески весел, приветлив и простоват. За этим скрывается его жажда информации. Он хочет знать о нас все, а я так хочу ему что-то рассказать. Я не чувствую себя комфортно в своей шкуре. Социалистические секретные службы тоже пугают меня, они также непостижимы и непредсказуемы. Не то чтобы я прямо боялся, но это та почва, которую я не знаю и которую мне не приходилось знать.

Меня интересуют аресты в Болгарии, как это могло произойти? Что они знают об этом, и какова позиция других социалистических государств? Но Гарри об этом односложно, он только говорит, что была конференция социалистических государств, на которой было осуждено сотрудничество Болгарии с силами безопасности ФРГ. Я благодарю ГДР за помощь, но настоятельно прошу их позволить нам поскорее уехать. Гарри старается не дать нам почувствовать, что они используют наше нынешнее беспомощное, зависимое положение. Он пытается построить доверие для долгосрочных отношений.

Моя проблема заключается в двусмысленности ситуации: где я все еще субъект, а где становлюсь объектом? Мы знаем, например, что нас водят за нос в квартире, даже в спальне. «Конечно, — говорим мы себе, — это же домашний сервис». Мы не чувствуем себя наивными. Они нас не знают, они нам не доверяют. Но когда Гарри пытается убедить нас: «Товарищи, мы сражаемся на одной стороне», я соглашаюсь с ним, но не знаю, действительно ли он это имеет в виду или я просто объект его сбора информации.