После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
В конце процесса обсуждения я должен решить: Остаюсь ли я со своей группой и прекращаю партизанскую борьбу, или я интегрируюсь в RAF? Биене уже перебрался к новым товарищам, с сумкой и багажом. Это меня тоже потрясло. Когда мы начали говорить об объединении «2 июня» и РАФ, я и представить себе не мог, что все так закончится. Я проклинаю тот факт, что мы вообще это начали. Я также понимаю, что процесс всегда открыт, когда собственные силы контролировать его слабы. По большому счету, ситуация не оставляла мне иного выбора, кроме как вступить в профсоюз.
Разлука
Я мотаюсь туда-сюда, иногда живу со старыми товарищами, иногда с новыми. Это рваное, неприемлемое положение вещей. Иногда я часами бегу по длинным, мертво прямым парижским улицам, которые тянутся, как спрямленные дороги, от окраин к центру.
Я бесцельно иду по ним, стиснув зубы и устремив взгляд внутрь. Не в силах вырваться из дихотомии нерешительности. Я не хочу ничего терять, я не хочу ни от чего отказываться, я боюсь неизвестности. Шаг в РАФ — это шаг в неизвестность. У меня нет спонтанного чувства открытости, привязанности и доверия к кому-либо в РАФ. Я больше не чувствую себя свободным в их присутствии, а чувствую себя под пристальным вниманием, под наблюдением, прежде всего, одиноким и без связей.
«У тебя товарное отношение к борьбе, — упрекают они меня. «Ты хочешь видеть успехи и получать за них вознаграждение за то, что ты делаешь. Успех — это не революционная категория. Мы боремся, потому что это единственно правильное выражение против всего дерьма системы. Одна только атака — это самоутверждение». Я глубоко успокоен. Значит, нет ни победы, ни поражения? Только борьба как самореализация? Возможно, мое представление о революции ориентировано на буржуазные идеи политики? Принимаю ли я изоляцию, отрыв партизан от других прогрессивных общественных сил, возможно, только как предлог, потому что в «Гранде» я просто на пределе сил и хочу отдохнуть?
Откуда взялось это согласие между РАФ и самим собой, когда даже люди, разделяющие наши идеалы, все меньше и меньше согласны с нашей борьбой? Эти мысли застряли во мне, как твердый комок, который никак не хочет рассасываться.
Арест Регины, Карин, Ингрид, Каролы и Зиглинды в мае 1980 года происходит как молния.
Они врываются в квартиру в тот момент, когда Зиглинда звонит.
Короткий телефонный контакт с палестинскими товарищами. Позже это объясняется тем, что арабский предатель передал номер полиции. На этом моя нерешительность заканчивается. Я вступаю в RAF. Я не вижу никакой альтернативы. Биене и я — единственные, кто сделал этот шаг в подполье.
Теперь я в RAF и пытаюсь ужиться, интегрироваться, не создавая постоянно новых проблем. Я больше не говорю о своем «прошлом», о своей бывшей группе и о потере моих товарищей-женщин, хотя это причиняет мне горькую боль.
Я боюсь и за них. Совершенно дезориентированные и ошеломленные,
В совместной практической работе мы станем ближе, будем лучше понимать друг друга и доверять друг другу, думаю я, думают товарищи. Когда я переезжаю к ним, Бриджит уже нет. Она все еще вела дискуссии о резолюции 2 июня. На мои вопросы я получаю уклончивые ответы. И тут же я снова чувствую недоверие и ощущение, что меня не принимают. Почему они никогда не говорят о себе открыто? Только много позже я узнаю, что Бриджит тоже переживала экзистенциальный кризис и уехала в Йемен, чтобы подумать о себе и своем будущем.
Отношения между мной и Биене тоже стали странными и напряженными. Она соскользнула в любовную интрижку и в RAF. Оттуда она теперь смотрит на мои трудности. Наполовину соотношение, наполовину триумф. Во время психополитических дискуссий о моей позиции и поведении в Движении 2 июня (РАФ назвал ее тонко авторитарной), РАФ имеет отношение между Биене и мной как конкурентные отношения, в которых Биене был подорван мной как вторым лидером. Я был совершенно обескуражен этой оценкой, потому что она была совершенно не в тему, в отличие от многих других вещей, которые они видели совершенно правильно. Биене всегда была слишком нерешительной и флегматичной в отношении ответственности за руководство группой. Характеристика как конкурентных отношений была в корне неверной, но Би не отрицала этого, она позволяла этому оставаться в силе. Возможно, потому что это ей льстило. Я отнесся к этой неискренности очень легко. Она могла выкручиваться только за счет моего сильного смущения, и за это я начал тихо презирать ее.
Мы с Биене вместе поехали в Италию, чтобы забрать деньги из депо. Ковальски и она закопали их там год назад. Это большие деньги, которые безуспешно искали уже два других товарища. Мы уже подозревали, что Ковальский тайно забрал деньги, отвернувшись от Движения 2 июня.
Поездка прошла в молчании. Мы сидим друг напротив друга без всякого желания говорить друг с другом или делать что-либо еще друг с другом. Вся беспристрастность прошлого исчезла, как несвежая история.
Мы вдвоем должны были написать историю распада Движения 2 июня, чтобы донести новую ситуацию до общественности и заключенных.
Формулирование никогда не было свойственно Биене, поэтому она подталкивает меня. Наступательная самокритика политики Движения 2 июня, ответственность за разделение партизан на сегодняшний день, объединение вооруженных сил как выражение силы, наступательная пропаганда политики РАФ — все это должно содержаться в газете. Невозможно! Я не мог этого сделать. Весь злополучный процесс распада, арест женщин-товарищей, уныние восьми человек, которые отделились от РАФ и теперь слепо смотрели в будущее, моя собственная слабость, все это было выражением глубокого кризиса в вооруженной политике. Я не мог ни признать это сильным и перейти в наступление, ни передать это как таковое по пропангандистским причинам. Я оставил это без внимания. Много позже, когда я прочитал «Aufldsungspapier», написанный Бине и RAF, на моем лице появился стыд. Какие фразы самоотречения!