Последнее будущее

Гельман Александр

АНОНС

Марату

Открывается выставкаколен и коленокмужчин и женщин,старых и молодых,колени всей моей жизни,частная коллекция,впервые в мире!Сначала вы увидите мои колени, уж извините,бугристые, волосатые,две китайские мордочки, если присмотреться.Распухшие, старые колени моей бабушки Цюпы,боль из них простреливалавсе ее тело до самых корней волос.Отца моего Исаака – исхудавшие, высохшие,почти обнаженная кость.Пухленькие, как подушечки,коленочки моей внучки Евы.Почерневшие, отмороженные коленимоего брата Шаюни, /зима 42-го,Бершадское

гетто, Украина/.Колени-маски,колен и-кулаки,большие, круглые, мягкие, как груди,вздрагивающие от страха,опущенные на землю колени униженных,кающихся, присягающих на верность,сжимающие, как клещи, хищную мужскую руку,и рядом – призывно разведенные колени женщины,открывающие с ума сводящее место,пьяные колени немолодой продавщицы,которым все равно, в каком они положении.Вы увидите целый народ,поставленный на колениперед другим народом,глаза этих народов,в одних – спесивое самодовольство,в других – затаенная жажда мести.Господи, не дай мне дожить до тех дней,когда спрятанное выйдет наружу...О, колени – локти ног, локти судьбы!Заходите на выставку колен всей моей жизни,разрешается щупать, фотографировать,за небольшую платуможете выставить собственные коленина всеобщее обозрение.Впервые в мире!Колени всей моей жизни!Частная коллекция!Вход бесплатный!

* * *

Мама приснилась,сказала «а я тебе здесь братика родилавместо погибшего в сорок втором Шаюни»,сказала «так что не бойся там умереть,тебя ждет здесь брат»,сказала «он растет, как я захочу -то быстрей, то медленней,когда бы ты ни прилетел к нам,ему будет ровно двадцать,ты будешь старый, он – молодой»,сказала «я ему о тебе рассказываю все, что помню,нарисовала твое лицо на ладони его правой руки,чтобы ангелы, с которыми он здоровается по утрам,почувствовали, какой ты у меня красивый»,сказала: «не тяни, прилетай, вся семья будет в сборе,одного тебя не хватает».

ПАУЛЬ ЦЕЛАН

Он соединял смыслы,которые никогда не находились бы рядом,он соединял слова,будто это люди,стреляющие друг в друга,он любил Мандельштамабольше, чем себя.Он надеялся, верил,что из всего, из чего ничего не выходит,когда-нибудь что-нибудь выйдет.Чтобы не убедиться в обратном,прыгнул с высокого моста в бездну,пятидесяти лет от роду,в Париже.Стихи он писал по-немецки -на языке,который убил его маму,поколебал его веру в Бога

* * *

А сверх всегоэта еврейская тоскаожидание смертине от Бога,от соседаА сверх всегоэта еврейская надежда,голая, как новорожденный,хватающий ротиком воздух,в котором нет ничего.А сверх всегоэта еврейская мудрость,иссохшая, вечная,исток возрождения-гибели,колыбель трагического бессмертия.А рядом с моим домом, в баре,пока еще не убившиевыпивают с пока еще не убитыми,обмениваются любезностями,рассказывают анекдоты.

ДУША В ДУШЕ

Душа еврея в моей душенеумолима, неукротима,она не спит никогда -поэтому я могу спать каждую ночь,она не верит никому,поэтому мне позволенозабываться, обманываться,она не боится смерти,поэтому меня угнетаетпредстоящее исчезновение.Верующая душа евреяв безбожной душе атеиста -Господи, только ты мог создать подобное!

* * *

Ночью,спасаясь от смерти,я сбежал в чей-то сонна другом конце городаУтром, за завтраком,незнакомый мне человек,рассказывал жене:«Представляешь, первый раз в жизниприснился еврей,влетел, запыхавшись,дышит, как паровоз,небритый, немолодой,испуганный,к чему бы это?»«Не знаю, не знаю, -озабоченно отвечала жена, -никогда не слышала,чтоб кому-нибудь из наших знакомыхснились евреи».

* * *

То забываю, то вспоминаю,что скоро умру.Забываю легко, незаметно,день-другой живу, как бессмертный,смерть, однако, дремлет недолго,просыпается резко,и меня, старикашку,властно ставит на место.Я подчиняюсь -пишу завещание,что делать с вещами,усердно читаю Тору,грехи заношу на листочекдля предъявления Богу,когда посещу синагогу.Но вдруг в голове смещается нечтои снова-опять начинается вечность.Вот так и живу,то забывая, то вспоминая,что скоро умру.

* * *

Я лишь крылоотпиленное от туловища птицыбез названия.А люди думают,и сам я полагал,что я есть что-то целоеи цельное,с началом, серединой и концомУвы... только крыло,отторгнутое от безымянной птицы...

* * *

Как диктатор боитсявосстания народа,так я боюсьвосстания воспоминаний -сомнут меня, истерзают,останется от меня пшик.

* * *

Видит нас Бог или не видит,мы не знаем.Как посчитаем,так и будет считаться,все равно не дознаться нам,не разобраться,как на самом деле:видит нас Богили не видит.

* * *

Скользко,Боже, как скользко,передвигаться опасно,лучше застыть на месте,превратиться в дерево,в камень.Скользко,Боже, как скользко,боюсь не донестиостаточек моих днейдо твоего порогаСкользко,Боже, как скользко.

* * *

Ах, какие пышные похороныустрою я моей смерти,в шикарный гроб положу ее,Пинхас Гольдшмидт, главный раввин Москвы,прочитает молитву,проникновенные речи о моей близости с покойнойпроизнесут, один за другим, мужи именитые,будет много венков, в том числе«Моей смерти от меня».Поминки продлятся всю ночь,а утромна моей любимой старой кушеткев квартире на Малой Броннойя тихо проснусь,к зеркалу подойдувзглянуть, как выглядит человек,похоронивший смерть.

* * *

Вчера не умер – сегодня праздник,сегодня не отдам концы – завтра с утра гуляем,а там суббота – еврею смерти нет,на воскресенье в лес поеду -как Нахман из Браслава,вместе с деревьями буду молиться Богу,буду просить еще недельки две.

* * *

Хочу посмеяться, смеяться хочу,куда подевался мой смех?Губы не складываются в улыбку,глаза – холодные пуговицы,куда подевался мой смех?Не могу исторгнуть его ниоткуда,не могу нащупать его нигде.