Последнее небо
Шрифт:
Суеверия?
Почему бы нет? Да к тому же давненько не появлялось повода подняться в небо. Дел и на земле хватало.
Если на буровой работа шла круглосуточно, то на плато придерживались нормального режима. Так что утром, когда майор вышел из жилого корпуса, лагерь был непривычно безлюден.
Лишь двое часовых откозыряли сонно, даже не пытаясь сделать вид, что сохраняют бдительность. Начальство заметили – уже хорошо. Пятый час утра – поганое время. Спать хочется до дрожи в коленках, и нельзя. Охранять надо.
Джокер давно уже научился безошибочно предсказывать, когда именно будет нападение. С тех пор Гот время от времени
Обидно.
В ближайшие три дня нападений не ожидалось, но охрану лагеря, естественно, никто не отменял.
Гот, стараясь придать сонному взгляду хоть сколько-нибудь строгости, ответил на приветствие часовых. Не удержался и зевнул.
Еще и зябко… Тропики, называется. Роса на камнях мерзкая – лягушки и те бы замерзли.
Зверь, мать его так! Не мог он, что ли, передвинуть запуск хотя бы часов на девять утра?
Не мог, конечно. Все спешит, торопится куда-то.
Башка, которому пришлось проснуться еще раньше, уже подготовил к полету одну из машин и, кажется, даже успел проснуться. Во всяком случае, выглядел он бодрее, чем часовые. Обритый наголо череп в свете прожекторов вызывающе светился.
– Все готово! – радостно отрапортовал он, едва майор появился на поле.
– Свободен. – Дитрих поморщился. Энтузиазм Башки, вопреки здравому смыслу, нагонял сонливость, – Можешь идти досыпать.
– Слушаюсь! – Солдат исчез раньше, чем Гот успел пожалеть о своей доброте. Может, стоило отправить его на кухню? Там наверняка нашлось бы чем заняться. На любой кухне всегда есть что делать. Это закон такой. Мерзкий. Как большинство аксиом.
Майор забрался в кабину. Зевнул снова. И помотал головой, стряхивая сон. Боевой режим – во всяком случае, Дитрих для себя называл это состояние именно так – включился, едва захлопнулась бронированная дверь. Плоскости земли и неба слились в сферу, сердце сбилось на миг, переходя на особенный «полетный» ритм, и показания приборов превратились в паутину дополнительных чувств. Шестое, седьмое, десятое… Что там спрашивал Зверь? Летаешь ли ты, майор, только по приборам? Да. Пожалуй, что да.
А объяснить это пехотинцу ты сможешь?
Да не поймет пехотинец. Любой другой пилот и то не понял бы.
Вот то-то же. Стоит ли, в таком случае, ожидать понятных объяснений от Джокера или того же Зверя? У них свой боевой режим.
Ладно. Пора.
Прямо с места, без разбега, вертолет рванулся в небо.
Прежде, чем направиться навстречу солнцу, Гот сделал круг над лагерем. Без особой необходимости, просто, чтобы взглянуть сверху и лишний раз удостовериться, что все сделано правильно и смотрится хорошо. Горный хребет, протянувшийся почти строго с юга на север, к далекому морю, с такой высоты трудно было воспринять как единое целое. Скалы подавляли: хотелось подняться выше, чтобы не чувствовать себя слишком уж маленьким, а свою машину – хрупкой и нелепой. Раньше почти не приходилось летать на малых высотах, и уж тем более не приходилось летать между
Два жилых корпуса, между которыми скромно вклинился камбуз, стояли вдоль ровной скальной стены, настолько близко к ней, насколько это было возможно.
Лис блеснул геологическим образованием, незаконченным, но вполне достаточным, чтобы знать, что делаешь, и заверил: рядом со скалами вполне безопасно. В смысле, сверху ничего не свалится, камнепада не случится, и от перепадов температур горы в самый неподходящий момент не расколются. Безопасно так безопасно. С точки зрения обороны лагеря место для жилых корпусов было идеальным.
Под прямым углом к одному из них примыкала лаборатория, где обосновалась Ула. Короткий шлюз между двумя зданиями был обычно перекрыт. Желающих сунуться в него все равно не находилось. Заглядывать к Уле без особой необходимости народ избегал – кто ее знает, что она там у себя делает? Еще надышишься ядом каким или заразу подхватишь. Биологи, они же все ненормальные. Им только дай повод для эксперимента – мигом из бойцов в образцы определят.
В смежный с лабораторией корпус лазарета тем более не совались. Пока Резчик был жив, к нему забегали, разумеется, а вот после того, как умер парень… Нечего теперь там делать. И чем дольше так будет, тем лучше.
Свет прожекторов скорее сгущал утренние сумерки, чем рассеивал их, и Гот прищурился, пытаясь разглядеть возле камбуза немецкую скамейку. У них с Улой стало доброй традицией ужинать там вдвоем. На пленэре, так сказать. С видом на плац.
Пижон вид оценил и заявил, что скамейка однозначно немецкая, потому что никто, кроме немцев, плацем любоваться не может. Пижону много не надо, чтобы название прилепить Он, кажется, без названий жить не может То, что Зверь иногда разделял с Готом и Улой вечернюю трапезу, и Зверь-то немцем не был, Азата ничуть не смутило. А что его, скажите на милость, может смутить? Он ведь журналист. Скажет как отрежет.
Ладно, административный корпус, переименованный в рейхстаг, это еще куда ни шло. Но обозвать жилой отсек командира «рейхсканцелярией»… И ведь даже бить мерзавца бесполезно. Прилипли названия – теперь не отмоешь.
Гот хмыкнул. Улыбнулся задумчиво.
Окаймленный с двух сторон корпусами цехов, а с третьей – неприступной стеной скал, лагерь выглядел… уютно. Да, именно так. Кому-то, конечно, такой уют сомнительным покажется, но на взгляд Дитриха, четкость и стройность линий, продуманная оборона и, что немаловажно, стерильная чистота гладкого камня были для уюта необходимыми составляющими. Здесь. На Цирцее. Дома, конечно, можно позволить себе что-нибудь менее однообразное. А тут развлечений хватает за пределами периметра.
Что ж, все хорошо. Пока. Все пока в порядке. И можно подняться выше. Над горами. Над планетой. Оторваться от нее хотя бы ненадолго. Не место пилоту на земле, да только куда с нее, проклятой, денешься?
…Утром на плоскости ляжет роса, Грянет время «Ч», а пока Аэродромная колбаса Наполняет ветром бока. Ты будешь вторым, ты всегда хотел Быть с курносым небом на «ты», Твой самолет все летел, летел И обломал о звезды винты…