Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945
Шрифт:
Последовавшая сцена является кульминацией того богатого событиями дня, так как имела драматические последствия. Свидетелями этой сцены были только Кейтель и Йодль, и, несмотря на то что оба описывают ее разными словами, смысл их сводится к одному и тому же, если отбросить несущественные частности. Гитлер подтвердил свою решимость остаться в Берлине и руководить его обороной. Если оборона окажется безуспешной, сказал Гитлер, то в последний момент он застрелится. Он не может сражаться сам из-за болезни, но ни живым, ни мертвым ни в коем случае не попадет в руки врагов. Йодль и Кейтель тщетно старались его переубедить. Они предлагали снять войска с запада, отдав Западную Германию британцам и американцам и, таким образом, попытаться спасти Берлин от русских. Они говорили, что три четверти вооруженных сил находятся на юге, и если Верховное командование вермахта и его штаб передислоцируются на юг, то как фюрер собирается руководить действиями вооруженных сил из Берлина? Если же возникнет необходимость переговоров [156] , то вести их придется опять-таки из ставки, то есть с юга. Но Гитлер не желал ничего слушать. «Я принял окончательное решение, – сказал он, – и не намерен его менять». Не было больше нужды ни в каких приказах, так как рейх просто разваливался. Делать было больше нечего. Это был конец. Кейтель и Йодль просили приказов. Если даже Гитлер сам потерял всякую надежду, то
156
Таким образом, нет сомнений в том, что в тот момент Гитлер признавал возможность переговоров. Версия Йодля (устно изложенная Коллеру через несколько часов после этой сцены) и версия Кейтеля (изложенная им самим на допросе несколько месяцев спустя).
157
Эти слова приведены по показаниям Йодля. Кейтель тоже говорил, что Гитлер, по сути, сказал, что приказы отныне будет отдавать Геринг, а позже добавил: «Мне помнится, что он сказал: «В этих вещах Геринг разбирается лучше, чем я. Он намного лучше сумеет поладить с противником». Во всяком случае, смысл его слов был именно таким».
После этого заявления Гитлер обсудил с Кейтелем меры по возможному освобождению Берлина. 12-я армия под командованием любимца Гитлера генерала Венка находилась в то время на Эльбе, к северо-западу от Берлина. Венк должен будет с боями прорваться к Потсдаму и деблокировать Берлин, имперскую канцелярию и вызволить Гитлера. Кейтель вызвался немедленно отправиться к Венку и передать ему этот приказ, но Гитлер предложил ему сначала поужинать, так как было уже восемь часов вечера. Он велел принести еду и ждал, пока Кейтель поест. К этому времени Гитлер полностью успокоился. Приступ ярости прошел, и Кейтель снова видел перед собой доброго и заботливого хозяина, каким Гитлер бывал в Оберзальцберге. Фюрер лично проследил за тем, чтобы Кейтелю дали в дорогу бутерброды, полбутылки коньяка и шоколад, снабдив его словно для пикника.
Кребс получил приказ остаться в бункере в качестве военного советника Гитлера, а Кейтель и Йодль – покинули Берлин вместе. Кейтель отправился к Венку, а Йодль в новую ставку Верховного командования вермахта в Крампнице [158] . Кейтель был всего лишь послушной куклой в руках Гитлера, а Йодль – утомленным генералом, через которого Гитлер продолжал контролировать вооруженные силы. Но теперь было ясно, что Гитлер осознанно отказался от командования. Часть пути Кейтель и Йодль проделали вместе. «Я могу сказать Венку только одно, – сказал Кейтель, когда они садились в машину. – Битва за Берлин началась, и ставкой в ней является судьба фюрера». Что ответил Йодль на эту угодливую фразу верноподданного и ответил ли он что-нибудь вообще, мы не знаем, но можем предполагать, что у него на этот счет были другие взгляды. Он разделял мнение многих ортодоксальных, более независимых генералов, на которых мелодрама, разыгранная Гитлером, произвела куда меньшее впечатление, чем его сумасбродные военные решения. Какими бы лизоблюдами они ни были, эти услужливые генералы, трижды пережившие чистку командования армии, среди них все же остались люди, помнившие, что Гитлер считал себя солдатом, а долг солдата заключается в том, чтобы отдавать приказы и брать на себя ответственность. Но Верховный главнокомандующий пренебрег своим долгом и повел себя как капризная примадонна. Угрозы самоубийством и истерическое отчаяние представлялись им трусливой халатностью; такие сцены не производили благоприятного впечатления на их холодные практичные души. Они отбыли на место новой дислокации штаба, исполненные тайного презрения и вынужденные сами планировать стратегию, заниматься которой отказался их самозваный военачальник.
158
Несмотря на то что все службы были эвакуированы в Баварию, все остальные отделы должны были быть отправлены туда же только в том случае, если бы Гитлер тоже покинул Берлин. Отказ Гитлера вынудил Кейтеля и Йодля оставить костяк штаба на севере, откуда командованию было легче сноситься с Гитлером. Ставка штаба находилась вначале в Крампнице – северном пригороде Берлина, а затем в Фюрстенберге, близ Мекленбурга. В конечном счете она была перемещена в Плоэн, к Дёницу, а затем вместе с ним переехала во Фленсбург.
Между тем новость об этом знаменательном совещании вызвала потрясения и в других местах. Гиммлер, в полдень переместивший свой штаб в Хоэнлихен, получил сообщение об этой поразительной новости от Фегеляйна. В тот момент с Гиммлером находились двое его непосредственных подчиненных: профессор Гебхардт, его «злой гений», кандидатуру которого Гиммлер только вчера предложил на пост шефа немецкого Красного Креста [159] , и обергруппенфюрер Готтлоб Бергер, начальник Главного управления СС [160] . Кроме того, в Хоэнлихене находилось гиммлеровское управление лагерями военнопленных [161] , готовое к переводу в Баварию (это была идея Шелленберга), подальше от влияния костолома Кальтенбруннера.
159
Вместо профессора Гравитца, который покончил с собой в Берлине.
160
SS Hauptamt. Управление находилось на Дугласштрассе.
161
Kriegsgefangenenwesen.
«В Берлине все сошли с ума! – сказал Гиммлер Бергеру, услышав новость Фегеляйна. – Фюрер в ярости, говорит, что армия его обманула, а теперь и СС покинули его в беде [162] . В моем распоряжении еще остался батальон эскорта, шестьсот человек, почти все – раненые и выздоравливающие. Что мне делать?»
Бергер был простым швабом, добродушным, открытым и словоохотливым. Ему были неведомы сложные чувства и эмоции. Политические игры и психологические упражнения Шелленберга были ему чужды и ничего для него не значили. Он не сочувствовал сомневающимся душам, не понимал внутренних душевных конфликтов и сомнений в верности, которые так долго мучили Гиммлера. Для него сложившаяся ситуация в моральном плане была совершенно ясна, и он сказал Гиммлеру уверенным тоном не знающего колебаний служаки: «Вам надо немедленно отправляться в Берлин, господин рейхсфюрер, и взять с собой батальон эскорта, если фюрер изъявил намерение остаться в имперской канцелярии…» «У меня не было слов, – вспоминает он, – чтобы выразить мое раздражение. Я едва сдерживался и сказал: «Я еду в Берлин, и ваш долг – сделать то же самое» [163] .
162
Намек на неудачи Штайнера и Зеппа Дитриха, которые оба были эсэсовскими генералами.
163
Сообщения Бергера о его собственной деятельности в те дни проникнуты туманным, а подчас и непоследовательным красноречием. Его показания были тщательно сопоставлены с показаниями Гебхардта и Гротмана, однако к его свидетельствам о разговорах с Гиммлером и Гитлером надо относиться с известной осторожностью.
Гиммлер с готовностью согласился, но тем не менее он не забыл и о Шелленберге. Что он скажет, если Гиммлер уедет сейчас в Берлин? Шелленберг как огня боялся встречи Гиммлера с Гитлером, во время которой в простой душе рейхсфюрера могла с новой силой вспыхнуть никогда до конца не исчезавшая верность. Шелленбергу стоило большого труда отговорить Гиммлера от посещения дня рождения Гитлера, но сейчас Шелленберга рядом не было, и отговаривать рейхсфюрера было некому. Тогда, оставшись после обеда наедине с Гиммлером, Шелленберг услышал от него долгожданные слова, которые привели его в восторг: «Я склонен думать, Шелленберг, что вы правы. Мне надо принять то или иное решение». Это было не слишком определенное высказывание, но Шелленберг был доволен и этим. Он отлучился, чтобы еще раз встретиться с Бернадотом – на этот раз на датской границе, – и информировать графа о том, что Гиммлер готов к переговорам. Пребывая в радостном возбуждении, Шелленберг сел в машину и поехал на северо-восток. Через несколько часов из бункера позвонил Фегеляйн и принялся убеждать Гиммлера приехать в Берлин и уговорить фюрера покинуть Берлин. К тому же Бергер безапелляционным тоном сказал, что долг Гиммлера – немедленно отправиться в Берлин. Гиммлер снова оказался перед нелегким выбором, и душа его снова рвалась на части.
Гиммлер сам позвонил в бункер, лично поговорил с Гитлером, попытавшись склонить его к отъезду, но тщетно. Потом он говорил с Фегеляйном, который снова принялся убеждать Гиммлера приехать лично. В конце концов они достигли компромисса. Гиммлер приедет в Науэн (расположенный на полпути до Берлина), туда же приедет Фегеляйн, и они обсудят положение. С наступлением сумерек Гиммлер сел в машину и отправился в Науэн в сопровождении своего адъютанта Гротмана. Гебхардт следовал за ними в другой машине, у него были свои мотивы для поездки в Берлин. Он хотел, чтобы Гитлер лично утвердил его на посту шефа немецкого Красного Креста. По этому поводу он утром разговаривал со своим бывшим учеником, доктором Штумпфеггером.
Маленькая кавалькада доехала до перекрестка у Науэна, где Гиммлер стал ждать Фегеляйна. Он ждал час, потом второй, но Фегеляйна все не было. Потом Гебхардт спросил, нельзя ли ему одному продолжить путь в Берлин. Гиммлер согласился, но, так как Фегеляйн так и не приехал, а сам Гиммлер опасался ехать в Берлин, он передал Гебхардту свои предложения Гитлеру – использовать батальон эскорта для обороны имперской канцелярии.
Было уже около одиннадцати часов ночи, когда Гебхардт прибыл в бункер. От Штумпфеггера он узнал подробности того памятного совещания, а затем, дождавшись приглашения Гитлера, передал ему предложения Гиммлера. Во-первых, по согласованию с Штумпфеггером Гебхардт предложил эвакуировать из бункера женщин и детей – Еву Браун, секретарей, Магду Геббельс и ее детей. Гитлер ответил, что все эти женщины по доброй воле решили остаться с ним. Потом Гебхардт передал предложение относительно батальона эскорта. Гитлер принял это предложение и даже показал на карте место в Тиргартене, где батальону предстояло занять оборону. И наконец, Гитлер утвердил Гебхардта на посту шефа немецкого Красного Креста. Их беседа продолжалась около двадцати минут. Потом Гебхардт собрался уходить. Перед уходом он спросил Гитлера, что передать Гиммлеру, и Гитлер ответил: «Передайте ему мой привет». С этим Гебхардт отбыл.
Едва Гебхардт успел покинуть кабинет Гитлера, как явился другой визитер. Это был Бергер, которого вызвали в бункер по телефону для доклада Гитлеру перед отъездом на юг. Бергер немедленно сел в машину и приехал в Берлин. Когда он прибыл, русские снаряды уже падали близ имперской канцелярии. Бергер доложил о своем приезде, но Гитлер был занят на совещании, и Бергеру пришлось ждать. Потом он был принят Гитлером. В кабинете было, кроме того, несколько армейских офицеров. Гитлер, по словам Бергера, был окончательно сломлен. Они поговорили о миссии Бергера, об измене, которая пышным цветом расцвела на юге, и о том, что все ее случаи должны быть расследованы, а виновные сурово наказаны. Потом они обсудили решение Гитлера остаться в Берлине. Гитлер рассказал о своем долгом телефонном разговоре с Гиммлером, который пытался переубедить его, говоря, что оставаться в Берлине бессмысленно, если есть возможность уехать на юг, в Альпийский редут, который еще можно было защищать. Однако сам Бергер, если верить его рассказу, убеждал Гитлера остаться. Простому человеку все вещи кажутся простыми. Простому, как бойскаут, Бергеру были ясны как долг фюрера, так и долг Гиммлера. «Я сказал ему, что этот вопрос даже не подлежит обсуждению. Он не может, не имеет права предать немецкий народ. Это, конечно, очень просто – выстрелить себе в голову, или принять таблетку, или раздавить во рту ампулу с мгновенно действующим ядом. Но нельзя бросить на произвол судьбы людей, так долго хранивших верность…» Долго хранивших верность – это совсем не то, что думал Гитлер о немецком народе в эти часы. «Все это время, – вспоминает Бергер, – фюрер молчал, не произнося ни слова, а потом внезапно закричал: «Все меня обманули! Никто не говорил мне ни слова правды! Генералы мне лгали!» – и дальше все в том же духе. Он долго и громко кричал, а потом лицо его стало бледно-синюшным. Я подумал, что его в любую минуту может хватить удар. Мне с самого начала показалось, что он уже перенес удар – с левой стороны, но окружение фюрера все время это скрывало. Левая рука, которая всего за две недели до этого непрестанно дергалась, была странно неподвижна, и, кроме того, фюрер не опирался на левую ногу. Левой рукой он не опирался о стол, как раньше, а пользовался только правой рукой».
В конце беседы они обсудили вопрос об именитых британских и американских военнопленных, которых удерживали в качестве заложников. Эти люди раньше находились в одном лагере на западе Германии, но, когда началось быстрое продвижение союзных войск, их отделили от других пленных и перевели в Австрию и Баварию, где они находились под надзором Бергера. Когда он собрался уходить, Гитлер, сидевший до этого за столом, поднялся. Все его тело сильно тряслось. «Дрожали его рука, нога и голова, и единственное, что он сказал на прощание, было: «Расстреляйте их! Расстреляйте их всех!» – или что-то в этом роде». Однако из этого рассказа неясно, кого следовало расстрелять – пленных или австрийских и баварских сепаратистов.