Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945
Шрифт:
Был час ночи, когда Бергер покинул Берлин, содрогавшийся от огня русской артиллерии, и полетел в Баварию на четырехмоторном самолете Гиммлера. Другие обитатели бункера тоже уезжали. «Все, кто хочет, могут уходить! – сказал Гитлер. – Я остаюсь здесь!» Всю ночь люди группами отправлялись в Оберзальцберг. Это был последний акт великого исхода. Из Берлина бежали адъютант Гитлера Шауб, военно-морской адъютант адмирал фон Путткамер, два стенографиста Херргезелль и Хаген, две из четырех секретарш – фрейлейн Шрёдер и фрейлейн Вольф, и многие другие. Был среди них и одиозный профессор Морель. «Мне больше не нужны ваши лекарства», – сказал ему Гитлер на прощание, и профессор тоже отправился на аэродром. От имперской канцелярии тоже отошли три автобуса с беженцами. Остался только Мартин Борман со своим помощником штандартенфюрером СС Цандером и секретаршей фрейлейн Крюгер. Остался Борман не по капризу, а из чисто политических амбиций. Своим практичным умом он не одобрял мрачный спектакль гибели богов и поддержал генералов, которые убеждали Гитлера уехать. Но, так как Гитлер отказался оставить бункер, Борман не решился покинуть единственный источник своего авторитета и тоже остался в Берлине.
Еще одним человеком, покинувшим в ту ночь имперскую канцелярию, был генерал Коллер. Коллер сидел на своем командном пункте, когда раздался телефонный звонок и генерал Кристиан взволнованным голосом объявил, что в бункере только что произошло «событие исторической важности». Однако, когда Кристиан лично прибыл к Коллеру, его рассказ был настолько эмоциональным и путаным, что Коллер принялся разыскивать Йодля, чтобы уяснить картину, и нашел его в Крампнице. Йодль все рассказал, и Коллер пришел в отчаяние от этого прискорбного рассказа. «Когда бургомистр Лейпцига убил свою семью и застрелился сам, фюрер сказал, что это было «бессмысленное и трусливое бегство от ответственности» и что теперь фюрер сам делает то же самое». Йодль согласился. «Есть ли шанс, что фюрер передумает?» – спросил Коллер. «Ни малейшего», – ответил Йодль. Но самой главной новостью из всего рассказанного Йодлем для Коллера стало известие о том, что Гитлер возложил всю полноту власти на рейхсмаршала. Рейхсмаршал в тот момент находился в Оберзальцберге, а Коллер был его представителем в бункере. Лететь в Оберзальцберг и известить Геринга о новом повороте событий было его прямой обязанностью. «Он будет очень недоволен, если я этого не сделаю, а в радиограмме я не смогу ничего ему объяснить». Йодль согласился и с этим. В половине четвертого утра 23 апреля Коллер вылетел из Гатова в Мюнхен. У драмы появился новый сюжет.
В полдень 23 апреля Коллер прибыл в штаб Геринга в Оберзальцберге. Слово в слово он пересказал рейхсмаршалу свой разговор с Йодлем. От таких подробностей у Геринга глаза едва не вылезли из орбит. Он собрал группу адъютантов и советников и послал за Ламмерсом – руководителем аппарата имперской канцелярии и знатоком нацистского законодательства. Когда-то Ламмерс по влиятельности не уступал Борману. Оба изо всех сил старались выдвинуться, и в конце концов Борман сумел оттеснить Ламмерса, и теперь он был в общем-то весьма незначительной фигурой в нацистской иерархии. Геринг оказался в очень щекотливой ситуации. По декрету, он был полноправным преемником Гитлера; и теперь, если верить Коллеру, он, помимо этого, и устно возложил на него, Геринга, всю полноту государственной власти. С юридической точки зрения все было ясно. Геринг велел принести шкатулку, откуда извлекли текст гитлеровского декрета от июня 1941 года. Все согласились с тем, что содержание текста не допускало никаких двусмысленных толкований. Но как быть с Борманом? Все знали, что заветной мечтой Бормана было устранение Геринга как претендента на пост, который вот-вот окажется вакантным. Правда, все понимали, что в отсутствие других подходящих кандидатов никто не мог оспорить право Геринга, хотя любая неосмотрительность в этом деле могла стать фатальной. Геринг принялся осторожно лавировать, стараясь избежать возможных ловушек. «Мог ли фюрер за прошедшее с 1941 года время издать новый декрет, отменявший старый?» – спрашивал Геринг. Ламмерс ответил, что нет; если бы Гитлер издал какой-то новый декрет, то Ламмерс бы наверняка об этом знал. Президент сената Мюллер, личный помощник Бормана, присутствовал на этой встрече, но не вмешивался и не создавал никаких помех. Потом Геринг по очереди спросил у всех присутствующих, что они думают по этому поводу. Мнение было единодушным. Если сообщение Коллера было достоверным, то закон просто обязывал Геринга принять наследие Гитлера. После этого Геринг предложил направить телеграммы Гитлеру, а также Кейтелю, Риббентропу и фон Белову [164] , чтобы заручиться их согласием с такой интерпретацией событий. С этим согласились почти все. Не согласились лишь Ламмерс, Мюллер и оберштурмбаннфюрер СС Франк, руководитель СС в Оберзальцберге, но это было лишь проявлением осторожности, а не выражением мнения.
164
Как военно-воздушный адъютант Гитлера, фон Белов, естественно, осуществлял связь между Гитлером и Герингом.
Связаться с севером из Оберзальцберга можно было теперь только по радио. Геринг лично начал составлять текст радиограмм, но они в его исполнении получались такими многословными для такого вида связи, что составление их поручили Коллеру и адъютанту Геринга полковнику фон Браухичу. Геринг потребовал включения фразы «внутри страны и за ее пределами», так как был полон решимости, оказавшись у власти, немедленно начать переговоры с Западом, и если возникнет необходимость, то и отправиться на личную встречу с генералом Эйзенхауэром. Ведь, собственно говоря, Гитлер именно поэтому и передал власть ему, Герингу, сказав: «Если возникнет необходимость в переговорах, то Геринг справится с ними лучше, чем я». Кроме того, Геринг потребовал установления сроков ответа, иначе он мог дожидаться его вечно. Возможно, Гитлер был уже мертв. Окончательный текст получился просто восхитительным:
«Мой фюрер! Ввиду вашего решения остаться на посту в крепости Берлин, не согласитесь ли Вы, чтобы я взял на себя всю полноту власти в рейхе, с полной свободой действия как внутри страны, так и за ее пределами в качестве Вашего заместителя в соответствии с Вашим декретом от 29 июня 1941 года? Если к десяти часам вечера я не получу ответа на эту радиограмму, то буду считать, что Вы лишены возможности действовать, и начну действовать самостоятельно во имя высших интересов нашей страны и нашего народа. Вы понимаете, что я испытываю по отношению к Вам в этот самый важный час моей жизни. Храни Вас Бог. Я желаю Вашего скорейшего приезда сюда невзирая ни на что. Преданный Вам,
Соответствующие телеграммы – объясняющие, дополняющие и примирительные – были отправлены Кейтелю, Риббентропу и фон Белову.
Тем же вечером в Любеке состоялась другая встреча – встреча Гиммлера и Шелленберга с графом Бернадотом. Ни Шелленберг, ни Бернадот ничего не знали о важных событиях, произошедших в бункере, но Гиммлер о них знал, и они оказали сильное влияние на его и до этого раздвоенное сознание. Эти события разрешили – или казалось, что разрешили, – его проблемы. Много лет у Гиммлера не было проблем, и его неуклюжий разум не испытывал никакой нужды в мышлении. Принцип личной верности, на котором зиждились вся его жизнь, весь его успех, вся выстроенная им система, избавлял его от тягостной рефлексии и интеллектуальных трудностей. Он оставался верен этому принципу, несмотря на периодически возникавшие колебания, сомнения и неудачи. Благодаря этому принципу жизнь его была простой и незатейливой, такой же, как его наивная вера в метафизический нордический вздор нацистской религии. Защищенный этим магическим панцирем, Гиммлер не ведал ни раздумий, ни сомнений. Он верил и действовал согласно вере. Он поклонялся арийским божествам, принимал арийские истины и участвовал в арийских таинствах. Он искоренял ересь и во имя ортодоксии бездумно и даже в какой-то степени благодушно послал миллионы людей в камеры пыток и в газовые камеры. Невозможно вообразить себе все море человеческих страданий и количество безвинных жертв, ставших следствием власти этого узколобого, истово верующего фанатика, чья жена вспоминала его лишь как вполне заурядную личность и добросовестного кормильца, которого его подчиненные, ненавидевшие друг друга лютой ненавистью, единодушно считали отечески заботливым покровителем. Сам же он никогда не задумывался о последствиях своей власти и еще меньше оценивал их. Он не получал от них садистского удовольствия, но и никогда в них не раскаивался. Но потом появился Шелленберг, и мало-помалу, предположениями и намеками, настойчивостью и убеждением, лестью и возражениями, он подорвал силу этого фундаментального принципа, и, лишившись его, Гиммлер из ужасного, безличного жреца Молоха превратился в слабого, колеблющегося, потерявшего ориентиры человека, не способного ни к мысли, ни к действию, но лишь ностальгически оглядывавшегося на утраченные правила прежней жизни, из которых он только и черпал ее смысл и значение.
Таково было положение Гиммлера в середине апреля, когда Шелленберг убеждал его стать фюрером Германии и заключить мир на Западе. Если бы Гиммлер был фюрером, он бы, несомненно, последовал советам Шелленберга, но он не был фюрером. Гитлер был еще жив, и остатки верности, каковую Гиммлер до сих пор питал к своему фюреру, делали напрасными все серьезные и убедительные советы Шелленберга. Для Гиммлера было психологически невозможно не только устранить Гитлера, но даже просто его игнорировать. Даже если бы это оказалось возможным, то на пути к власти стояли и другие препятствия. Мог ли Гиммлер быть уверенным в том, что если он низложит или проигнорирует Гитлера, то ему будут повиноваться? Шпеер понял, что Гитлер был единственным человеком, которому немецкий народ будет повиноваться до тех пор, пока он жив. Личность вождя была окружена ореолом, которым были околдованы почти все немцы, включая Гиммлера и Шпеера. По сути, перед ними стояла одна и та же проблема. Оба, хотя и разными путями, пришли к убеждению в том, что власть Гитлера ведет Германию к катастрофе; оба проводили – или думали, что проводили, – другую политику и ставили перед собой иные цели. Но ни один из них не был готов полностью следовать своим убеждениям, пока был жив Гитлер – единственный источник народного воодушевления, единственный объект преданности и единственный центр власти и авторитета. Ни Шпеер, ни Гиммлер не могли действовать против Гитлера или независимо от него. Для того чтобы начать проводить самостоятельную политику, им надо было ждать, когда Бог или случай устранит зловещую фигуру, которую они сами никогда не осмелились бы тронуть. Но пока они ждали, события развивались, подчиняясь своей неумолимой логике, и их самостоятельная политика становилась все призрачнее, а перспективы ее совершенно туманными.
Потом состоялось совещание 22 апреля. Для Гиммлера оно имело первостепенную важность. Все подробности этого совещания он узнал от Гебхардта и Фегеляйна, когда они втроем на следующее утро завтракали в Хоэнлихене. Когда же Гиммлер днем выехал в Любек, его разум и совесть были чисты, как никогда, после того дня, когда он в Вустрове гулял в лесу с Шелленбергом. Гитлер объявил о своем намерении остаться в Берлине и погибнуть среди его развалин. Гиммлер достаточно хорошо знал Гитлера и понимал, что тот не изменит своего решения. Через день-два Берлин падет, Гитлер умрет, и его не коснутся кощунственные руки врагов. Гиммлер на два дня вперед уже изъявил свою верность отправкой батальона эскорта на защиту фюрера и имперской канцелярии [165] . Потом, когда все будет кончено, он сможет, как убеждал его Шелленберг, вступить в переговоры о мире и стать спасителем Германии.
165
Батальон был отправлен в Берлин под командой оберштурмбаннфюрера СС Перша. Фегеляйн прибыл слишком поздно и не успел взять командование на себя.
Встреча состоялась в здании шведского консульства в Любеке. Ее независимо друг от друга описали Шелленберг и Бернадот. Света не было, и собеседники сидели при свечах. Они едва успели занять места за столом, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги, и им пришлось быстро перебраться в подвал. После полуночи они снова поднялись в кабинет. Впервые, после многих дней сомнений и колебаний, Гиммлер, казалось, обрел ясность мышления. «Великая жизнь фюрера, – сказал он, – подходит к концу». Возможно, Гитлер уже был мертв; если нет, то он наверняка умрет в течение ближайших нескольких дней. Фюрер приехал в Берлин, чтобы умереть вместе с его жителями, а Берлин падет самое большее через несколько дней. До этого времени, продолжал Гиммлер, он в душе был полностью согласен с Бернадотом, но не мог заставить себя нарушить клятву верности фюреру. Но теперь все изменилось. Гиммлер уполномочил Бернадота связаться через шведское правительство с западными союзниками и передать им предложение о капитуляции. На Востоке капитуляции не будет. Там немцы будут продолжать драться и ждать, когда западные союзники освободят их. Таким образом, северные районы Германии смогут избежать бессмысленного разрушения. Гиммлер также пообещал, что датские и норвежские заключенные будут освобождены и отправлены в Швецию. В доказательство истинности своих предложений он передал с Бернадотом письмо, адресованное шведскому правительству. Переговоры закончились через час, и Бернадот отправился в Стокгольм. Решив свою главную проблему, Гиммлер начал раздумывать о деталях предстоящей процедуры: например, какое название выбрать для партии, которую он теперь будет представлять, и должен ли он будет поздороваться с генералом Эйзенхауэром кивком или протянуть ему руку [166] .
166
Граф Бернадот («Падение занавеса») приписывает Гиммлеру и (до прибытия Гиммлера) Шелленбергу утверждение о том, что Гитлеру осталось жить всего несколько дней и что Гиммлер был готов к капитуляции. Должно быть, графа подвела память. Шелленберг никоим образом не мог этого знать, и, по его собственному утверждению, впервые услышал об этом от Гиммлера в присутствии Бернадота.
Таким образом, совещание в ставке Гитлера 22 апреля, создавшее проблемы для Геринга, напротив, разрешило старые сомнения Гиммлера. Однако Шелленберг – ибо вера оптимиста зиждется на мелочах – не мог отказать себе в удовольствии и развил на эту тему новую теорию. Для него, ничего не знавшего о совещании 22 апреля, слова Гиммлера приобрели совершенно иной смысл. Когда Гиммлер сказал, что Гитлер умрет через считаные дни, Шелленберг сразу вспомнил свои предложения, вспомнил, как он уговаривал Гиммлера воспользоваться услугами врачей и отравить Гитлера, вспомнил, как он пытался воздействовать на рейхсфюрера через астролога Вульфа, как обсуждал с де Кринисом симптомы болезни Паркинсона. Он убедил себя (и долго оставался в этом убеждении) в том, что Гиммлер отдал секретное распоряжение об умерщвлении Гитлера, и со дня на день ждал сообщения о смерти фюрера. Для того чтобы сохранить это убеждение, Шелленберг благополучно не написал в своем рассказе о беседе о том, что сам Гиммлер недвусмысленно сказал Бернадоту, что Гитлер остался в Берлине преднамеренно, чтобы встретить там свою судьбу.