Последние каникулы, Шаровая молния
Шрифт:
– Вадика, пожалуйста.
– А его нет дома. Он будет попозже. Что-нибудь передать?
Оля замолчала, собираясь с мыслями, и там, в Москве, это поняли:
– Это междугородная?
– И сразу же вмешался голос Натальи Владимировны.- Кто говорит? Олечка, это вы? Здравствуйте! Вадика нет дома, к сожалению. Он поехал к другу, вернется поздно. Он звонил домой и предупредил, что вернется поздно. Вы слышите? Что ему передать?
– Я ему послала письмо...
– Олечка, откуда вы говорите?
– Пискнул сигнал: осталась одна минута,
– Я дома, я не могу приехать, я в письме все написала,..
– У вас что-нибудь случилось дома?-Голос высокой и строгой Натальи Владимировны оказался совсем рядом, даже ее частое дыхание было слышно.- Что-нибудь случилось, Оля?
– Нет,- сказала Оля.-
Оля вытерла вспотевшие руки, отдышалась и пошла закрывать двери.
На дворе моросило, После недельных холодов сегодня набежал по-летнему тихий ночной дождь с редких высоких туч и высветлил небо. "Завтра-послезавтра,- подумала Оля, подставляя брызгам горевшее лицо,- тепло и в Москву придет. А сейчас он, наверно, возвращается домой, опять дождь лупит, и Вадик в своем коротком плаще, в котором он похож на мальчишку, опять вымокнет".
Она вздохнула, припоминая последний - из двух их общих - день в Москве у него дома: как они встали, позавтракали, все время с Машей подшучивая над Вадиком, у которого на щеке был отпечаток пуговицы, и как потом пошли с Машей в парикмахерскую и по очереди сидели в кресле у болтливой, все и про всех знающей мастерицы, а затем у грубой маникюрши, не сказавшей ни слова, не раскрывшей рта даже для того, чтобы отблагодарить за даром полученный рубль,- и они с Машей переглянулись с улыбками, после чего с Машей что-то произошло; дома, не слушая заждавшегося и уже одетого Вадика (он все вздыхал и посматривал на часы), Маша уговорила ее примерить свое платье странного фасона и поставила их с Вадиком рядом и долго их разглядывала, наклоняя голову. И вдруг объявила, что не пойдет в ресторан, передумала, не хочет - чего она там не видела?
– и платье у нее одно, а и так ясно, что оно Оле идет больше, чем ей самой. И когда смущенная Оля начала отнекиваться, Маша подвела ее к зеркалу: "Ну?" - и Оля замолчала. Платье немного жало под мышками и было тесно в поясе, но действительно шло ей: там, в ресторане, у больших зеркал она дважды видела себя и оба раза отметила, что с подровненными волосами и чуть-чуть подкрашенная она обращает на себя внимание - потому что у Вадика, когда она не смотрела на него или делала вид, что не смотрит на него, лицо делалось озабоченным, и он недовольно озирался вокруг.
Был обеденный час, рабочее время, а здесь негромко играл оркестр, неспешно разговаривали люди и некоторые даже танцевали.
Вадик сидел напротив, очень красивый а сером костюме, очень тихий и простой, и Оля были благодарна ему за это. Ей не хотелось есть или пить; ей нравилось сидеть вот так вдвоем - красиво одетыми, неторопливыми и молчать. Но подлетел с холодным лицом официант, и Вадик не взял у него карту, очень просто сказал: "Мы хотим вкусно пообедать. Надеемся на вас". И официант, который до этого куда-то торопился, вдруг улыбнулся по-человечески и кивнул. А потом был все время и рядом и вдали, подходил как раз вовремя, менял тарелки.
Они что-то странное и очень вкусное ели, что-то пили, не пьянея, танцевали и почти не разговаривали-Оле хватало его улыбки, тепла от его ладоней, нечаянных столкновений коленей.
Она отказалась от такси, и они попали под дождь, и она заставила Вадика, словно бы пережидая ливень, постоять в подъезде какого-то дома. Он все спрашивал: "Ну почему ты не хочешь, чтобы я сказал маме? Почему? Я больше не могу,- шептал он ей в ухо.- Олька, ты меня мучаешь, мучительница! Ну почему ты не разрешаешь мне на тебе жениться, а? Отвечай!" Она позволяла ему целовать себя, потрескивало платье под плащом. И если б можно было, она бы не уходила из этого подъезда до утра, но уже темнело и заспешили люди домой; и она увела Вадика на улицу, они сели в троллейбус и поехали к нему домой. А дома она переоделась и вышла к Вадику, обидчиво сидевшему в кресле с грустным и недовольным лицом, так и не показав ему Машину записочку, которую нашла в своих вещах: "Заеду за мамой, пойдем по магазинам. Вернемся после десяти. Я твой друг".
Не позволила ни себе, ни ему ничего в этом доме, как будто чувствовала постоянное незримое присутствие Натальи Владимировны, как чувствовала это накануне. И была готова сказать Вадику: "Поедем к дяде Саше, отдохни там! Я все сделаю, чтобы ты отдохнул! А институт -
Теперь она знала, что до сих пор все было правильно - все решала сама, не давала никому победить себя,- но здесь, дома, постаревшая и просто испуганная будущим мама, дерзкий Алешка и хитрован Витька обрушились на нее. И даже накопав картошку и обобрав огород, она не смогла сказать себе, что все сделала для них и свободна,- шаталась их семья, весь дом, и его надо было подпирать.
Институт сразу не понравился ей. И сейчас возвращаться туда, зная, что предстоят четыре года скучной, не по сердцу учебы, жизнь в общежитии, из-за которой весной и наваливалась на нее страшная тоска, опускались руки и не было сил взяться за учебники, которая приглушала вещий голос сердца, подсказывавшего не слушать подружку Светку и не ходить с ней и Кочетковым на вечеринки а компании нагловатых старшекурсников или настойчивого Игорька, где она испытывала потрясающей силы отвращение к слепым лицам, похотливым рукам и бесстыдству пьяных откровений,- не могла.
А в отряде... Сначала просто утихла неосознанная тоска по простору, неразобщенности воды, земли и неба; была, оказывается, еще и томившая ее жажда заботиться о ком-то- она с радостью работала на кухне первое время, но когда Кочетков предупредил, что подмены не будет - доктор, эта цаца, не разрешает ей уйти на стройку, к живому делу,- она опять ощутила в себе надорванность, усталость, опять замыкался круг тоски, неустроенности и непредназначенности; но перед глазами все время маячил этот странный москвич, едва не исправивший своей властью ошибку с институтом тем, что мог и хотел отправить ее домой и...
Здесь она запнулась. То, что у нее произошло с Ведиком, никогда не могло случиться, будь он другим, обыкновенным парнем, с длинными руками, колючими губами и без капли другого интереса. Она и заплакала тогда, прочитав мамино письмо, поняв, что полюбила и утратила страх, природную свою защиту. Она не жалела о происшедшем, но и не забывала о нем и, вернувшись сюда, в родной дом, и внеся в него свою силу, видя, как выправился он, как распрямилась мать, уже начавшая шутить, не могла она и признать другого - не полным оказалось ее счастье здесь. Она думала, подъезжая к дому: "Обласкаю их, подмогну, а потом и уговорю маму насчет института, пообещаю другой институт найти, по сердцу, выучусь на инженера",- и это в первый же день обернулось против нее - обидной легкостью, облегчением, с которым мать согласилась: "И бог с ним, оставайся, дочка, парней поднимать будем". И заторопилась уйти от разговора, устроить ее на работу и напоминать про Колю - был такой. Поэтому еще трудней оказалось рассказать ей про Вадика - не все, конечно, а главное: про то, как спокойно и хорошо, как интересно, если он рядом. Мать выслушала и даже поплакала заодно с ней, когда Оля сорвалась, но - не поняла?
– в расспросы не пустилась, обрадовалась, когда Оля вдруг замолчала. А подружки, те особенно, что вышли замуж, усмехались все чему-то; другие бегали по танцам, устраивались работать, лишь бы от дома подальше, и все разговоры с ними кончались темой замужества. Одна говорила про другую, со смехом выдавались чужие тайны, ужасные - не дай бог, кто узнает!
– секреты. И это была теперь ее жизнь?! "Как я изменилась!" - пугалась Оля.
Она ехала поступать в институт в Москву на свой страх и риск, твердо зная, что вернется сюда инженером и устроит свою жизнь лучше, чем у матери с отцом, но такую же богатую детьми, хлопотами и домашней радостью, и расчетливо присматривалась к Коле - он уходил в армию шумливым парнем, про которого она наперед знала, что он и выпить любить будет и обидеть сможет, да только навсегда при ней останется,- сам об этом говорил, и Оля знала, что это так,- да как мало этого оказалось! Все изменилось лишь в отряде: там она впервые почувствовала себя в чем-то незаменимой, когда Кочетков сказал: "А кто лучше тебя обед сготовит? Смотри, как все жрут - за ушами трещит! Не знаю, то ли будет, если Галька с Лизкой вас заменят. Тут твоя стройка", И она сама тогда сказала Тане, мучающейся болями в пояснице, что их работа на дом - здесь, на кухне. И они договорились не жаловаться Вадику.