Последние назидания
Шрифт:
КАК НЕ БОЯТЬСЯ ВЫСОТЫ
Никто из них не желал мне смерти. Ни Серега Черный, ни Ленька
Беспрозванный, ни даже Игорек Бастынец. Сегодня не вспомнить, как родился этот спор. Мы возвращались вчетвером из кино. Зальчик был затерян в переулках, идущих вниз от Смоленской площади, помещался на первом этаже ветхого дореволюционного мещанского дома, назывался кинотеатром, носил гордое имя Кадр. Теперь этого заведения давным-давно не существует, и дом скорее всего снесли. Но тогда мы исправно ездили туда раз в неделю, потому что билет стоил всего гривенник, и, что было особенно важно, нас, тринадцатилетних, беспрепятственно пускали на фильмы до шестнадцати… Именно там мы смотрели Великолепную семерку с Юлом Бриннером – десять раз.
Помнится, дешевизна заведения
конец можно было залечь под кресла, затаиться и дождаться следующего сеанса, который выходил дармовым.
Добирались до своей киношки мы так. По Мосфильмовской шел троллейбус номер тридцать четыре – к Киевскому вокзалу. На Бережковской набережной мы сходили на остановке Дорхимзавод, а там шли по
окружному мосту через Москва-реку и оказывались прямо перед
Новодевичьим монастырем, отделенным от набережной длинным прудом с плавающими в нем дикими утками и лебедями, – когда-то это была старица, а позже вплоть до Лужников шли заливные луга, на которых некогда был монастырский выпас. Оттуда пешком до Кадра было пешком минут десять.
Окружным этот мост назывался по имени железной дороги, частью которой являлся. Это было монументальное сооружение постройки тридцатых годов. Мост держался на стальных опорах, посередине проходили колеи железнодорожных путей, а по бокам моста высились две огромные, метров тридцати в верхней точке, полукруглые металлические арки во всю ширину реки. Я не разбираюсь в мостостроении, но на мой взгляд эти арки были типичным архитектурным излишеством, хотя, быть может, и исполняли какие-то опорные функции. Они начинались от самой земли, потом полого шли вверх, с тем чтобы посередине медленно изогнуться и тем же манером пойти вниз. Каждая арка представляла собой такую конструкцию: ажурное стальное плетение венчала толстенная металлическая лента шириной в метр, вся испещренная круглыми крупными заклепками. Я так хорошо помню эту конструкцию, потому что по верху одной из этих арок, левой, если смотреть от монастыря, мне пришлось пройти.
Помнится, трое моих товарищей наскребли по карманам ровно рубль – десять эскимо на палочке. Потому что я решился пройти по верху моста
на спор, а без интереса спорить на подобный подвиг было бы нечестно. Это сейчас, когда я смотрю снизу на этот самый мост, стоящий на своем месте и поныне, у меня кружится голова. Но тогда во мне еще была жива мальчишеская отчаянность и слаб инстинкт самосохранения. Впрочем, мои дружки, уверен, ни на что подобное не решились бы. Я же, помнится, отроком съезжал на санках, а потом на лыжах с почти вертикальных, в прямом смысле головоломных, горок, забирался на отвесные кручи, цепляясь за хилый кустарник, лазил по голым деревьям и на третий этаж по водосточной трубе.
Что такое страх высоты, я впервые испытал не сам, но увидел со стороны, когда через два года заделался альпинистом. Мы жили в палатках в Приэльбрусье, в Баксанском ущелье. Это была оборудованная база для начинающих, и с тренером у меня были некоторые трения на предмет соблюдения режима. Так, я ухлестывал за двумя ленинградскими студентками из Текстильного института, на которых сам тренер тоже положил глаз. Одна, была, помнится, родом из Карелии, беленькая, вторая, покрупнее и потемнее, совсем плоская, но с широкими бедрами, тоже из провинции, из Иванова, кажется, обе жили в Ленинграде в студенческом общежитии и были нрава самого веселого. Я ходил с ними в шашлычную, которая располагалась под Итколом, где мы пили сладкое крепленое вино Улыбка и курили болгарские ароматизированные сигареты Пчелка. Наверное, тренеру очень бы хотелось отправить меня с глаз долой домой к папе с мамой, но я был на особом счету, как перспективный горолаз, и он ограничивался лишь нахлобучками. И вот почему: помимо того что я был парнем крепким и сильным, тренер, будучи в своем деле авторитетом и мастером высшей пробы, добился от федерации в порядке исключения разрешить мне и еще одной девице, тоже посещавшей секцию во Дворце пионеров, которую он вел, подрабатывая вне сезона, совершить пару восхождений. Дело в том, что по тогдашним правилам альпинизмом, мотоциклетными гонками и прыжками с парашютом, экстримом, как говорят нынче, можно было заниматься лишь по достижении восемнадцати лет. Кроме того, догадываюсь, я ему нравился как подающий надежды ученик и, возможно, продолжатель его дела. Потому что летней экспедиции предшествовали многие изнурительные тренировки и я научился лихо вязать узлы и вбивать клинья.
Перед первым восхождением вся группа была выстроена в линейку, перед каждым стоял его рюкзак, и тренер, переходя от одного к другому, безжалостно выкидывал лишние вещи, и особенно кручинились по этому поводу те самые легкомысленные девицы-студентки, которые собирались в горы, как на пикник. Каждому третьему пришлось засунуть к себе в мешок и по одной репсовой палатке, килограмма по четыре каждая. Одна из них досталась мне. И тренер обещал, что на маршруте палатки мы будем передавать от одного к другому.
А маршрут был таков: от Баксанского ущелья вбок уходило другое, поуже. Речка вилась между невысоких гор, и мы шли, пока не достигли огромного, наползающего на ущелье ослепительно белого ледника.
Обогнув его, мы пошли вверх по альпийским лугам, и вскоре стали видны высоко над нами снежные вершины, одну из которых нам и предстояло покорить. Здесь цвели эдельвейсы, пекло горное солнце, мы сделали привал, и мне вдруг залетело в голову покапризничать. Я подошел к тренеру и заявил, что устал и неплохо бы отдать палатку еще кому-нибудь. И тут я получил памятный урок, который вполне может сойти за хорошее назидание. Тренер молча попросил меня развязать рюкзак, у двоих из группы взял еще по палатке и обе ловко упаковал в мой мешок, ухмыльнувшись: мол, своя ноша не тянет… Помню, к месту ночной стоянки уже на границе снега я едва дошел, шатаясь, теряя дыхание, но крепко усвоил, что, когда тебе как угодно тяжело, последнее дело – начинать канючить и жаловаться, ведь может стать еще хуже…
Наутро, когда только-только начинало светать, объявили подъем. И я увидел, как из палатки выползла одна из моих ленинградок, та, что была поуже, помятая и счастливая. А следом за ней показался другой студент, но из Москвы, как сейчас помню, из Губкинского института, и у него был тот особенный уверенный вид, какой имеют по утрам мужчины, вполне довольные жизнью и собой. К этому типу я давно ревновал. Он был много старше меня и постарше всех остальных, потому что до института успел отслужить в армии. Я ревновал его даже не к студенткам только, но и к тому, какой он взрослый, ладный, спокойно-уверенный, как лихо играет в волейбол и каким успехом пользуется у дам. К тому же я был уязвлен тем, что вместе с другими обречен был восхищаться его волейбольными подвигами, стоя у площадки в позе болельщика, тогда как он не замечал меня вовсе. Он был герой лагеря, да и мой тренер был герой, хоть и постаревший. А вот я героем еще не заделался, хотя очень стремился.
Это был мой первый подъем на вершину – на настоящую вершину. Сначала мы долго шли по слепящему снегу, опираясь на альпенштоки, становилось жарко, но снимать майки было запрещено – в горах в ультрафиолетовых лучах очень легко обгореть. Мы останавливались, нам разрешалось сделать лишь по глотку воды из фляги, шли дальше.
Наконец, началось то, что называется на альпинистском жаргоне
скальный участок. Сначала мы лавировали между каменных выступов, идя по языкам снега, но уперлись потом в скалу, и здесь пригодились навыки, добытые на тренировках. Впрочем, скалы были не нависающие, а отлогие, градусов под семьдесят. Тренер наметил пары, связки, как было принято говорить, мне в напарники достался один студент из
Красноярска, натренировавшийся на своих столбах на Енисее. Одну ленинградку взял себе сам тренер, другую назначил волейбольному герою.
Ну техника подъема была ясна: один забивает клин, пропускает через карабин страховочную веревку, ползет выше, другой поднимается за ним, и все повторяется. Дело это медленное, но скучно не бывает: все внимание поглощено скалолазным делом. Наконец, мы достигли верха скалы, и тут выяснилось, что это еще отнюдь не вершина. Гора, как оказалось, была о двух головах, и мы стояли на той, что пониже.