Последние назидания
Шрифт:
Как ни странно, от безделья и от поруганной любви я увлекся этим делом. Вы наверняка никогда не сталкивались с технологией, которую я тогда изобрел. Дело в том, что, когда нанизываешь крупные сочные куски на нитку, а нитку вешаешь перед печкой, верхние куски съезжают на нижние и не дают им сохнуть, и все они неминуемо слипаются. Так вот, между кусками следует прикрутить спичку. Тогда все пойдет как надо, и грибы отлично припекаются. Было и еще одно изобретение: поскольку грибов было много, а голландка одна, то я приспособил для сушки электроплитку. По краям табуретки я набил гвоздиков, цеплял на них нитки с грибами, а табуретку ставил так, чтобы плитка грела снизу. Это было хоть и пожароопасно, но эффективно, и вся изба
Однако грибы не могли заполнить все мое бездельное время, поэтому я повадился в сарайчик для дров, пристроенный к избе сбоку. Потому что нашел там сущий клад: старые письма. Кажется, писала их сестра хозяйки, жившая в другой области. Как я теперь понимаю, это действительно был бы сегодня бесценный документ военных лет. Но тогда по младой дурости меня привлекало вовсе не содержание, довольно печальное, а, так сказать, стиль этих бесхитростных и безграмотных посланий. Деревенская женщина писала другой деревенской женщине о корове, детях, дровах что-то вроде карова занидужила мы ни знаем что и делать так страшно остоваться без малака и нее… И вот однажды, наткнувшись в очередной раз на подобный перл, я решил его обнародовать и, ерничая и похохатывая, прочел вслух семье за ужином. И надо было видеть, в какую ярость пришел мой отец. Я не понимал причин его гнева, и он, смягчившись, объяснил мне, что я не должен никогда, никогда смеяться над людьми, которые, может быть, и не переходили в седьмой класс с двумя тройками за год, одна из которых как раз по русскому языку, но тем не менее много умнее некоторых сопляков. И это было хорошее назидание.
Перед отъездом, когда все мои были заняты сборами и паковали вещи, я ускользнул-таки вечером на танцплощадку. В этом месте надо бы сказать, как дрожало и билось мое сердце. Патефон играл А у нас во дворе. Под дубом не было свободного места – так хорош был этот августовский вечер. Девки, которых не пригласили, хрумкали яблоки
– яблоками были завалены здешние сады. Я встал в сторонке, ища глазами Наташку, и вскоре увидел ее. Она танцевала со взрослым и грубым парнем, в котором я узнал одного из давешних налетчиков из соседнего села. Он, будучи много крупнее ее, крепко прижимал к себе ее бедра, то и дело опуская правую руку на ее зад. Она, было видно, оставалась этим вполне довольна, тоже прижимаясь, клоня русую головку партнеру на грудь.
Это была воплощенная измена. Это было уму не постижимое женское коварство. Меня охватила даже не ревность, а ужас при виде рушившегося на глазах мироздания. Ведь она меня любила. Кому теперь я смогу поверить, кому? Мне как-то не приходило в голову, что, вообще-то говоря, это я завтра уезжаю, покидая ее навсегда, а она остается. Не было иного выхода – я решил утопиться. Ей и миру назло.
Я представил себе горе родителей, их горькое раскаяние. Ведь это они заставляли меня сушить грибы, вместо того чтобы позволить танцевать с Наташкой под патефон. И тогда не случилось бы страшного.
Я спустился с косогора, обогнул санаторий, подошел к берегу.
Наверное, в верховьях прошли дожди, потому что Ока текла очень быстро, неся какие-то ветки и палки. Вода в потемках была темно-серой и страшноватой, и от реки несло сырым холодом. Я был легко одет и продрог. Топиться решительно расхотелось. Я решил отложить это дело до другого раза, сообразив, что топиться в таких условиях совсем неуютно. Ведь можно и в самом деле запросто утонуть и простудиться, и невесть когда и где найдут твой синий труп. Когда я представил себе свое прекрасное любимое тело распухшим и посинелым, то и тени сомнений в том, что топиться не следует, у меня больше не было…
Наутро спозаранку, чтобы поспеть к первому катеру, подали подводу. Я и теперь хорошо вижу эту картину. Подводу нагрузили под завязку, при том что многие вещи были оставлены хозяйке до следующего лета, хотя все прекрасно понимали, что никакого следующего лета не будет: понимали и мы, и обрадованная хозяйка, которая с жаром уверяла, что
все сохраним, вот те крест. Барахла было очень много, укладывали его долго, и так и сяк, но все равно что-то то и дело вылезало и вываливалось. Наконец, кое-как утрясли, и бабушку водрузили на узлы на самую верхотуру. И вот бедный коняга, поднатужившись, тронул, бабушка невозмутимо восседала наверху, как баба на чайнике, мы же шли рядом с телегой: сестрица, держась за руку матери, отец и я.
Объездным, пологим путем мы, наконец, прибыли к реке. Катер, по счастью, задерживался. Мы с отцом перетаскали вещи на пристань и опять усадили бабушку стеречь пожитки. Наконец, суденышко показалось вдалеке, выплыв из излучины. По течению, по быстрой воде катер приближался споро. Конечно, меня охватила грусть: оттого, что лето кончилось, оттого, что я никогда не увижу Наташку и в скором времени, наверное, не утоплюсь. И вместе с тем была радость, было предвкушение встречи с Москвой, с милыми дружками, уже не профессорскими сынками, но с новыми – попроще, с Сереней Черным, с
Ленькой Беспрозванным, даже с Игорьком Бастынцом, хотя первые два были самыми закадычными, и меня охватило предчувствие городской жизни взамен надоевшей деревенской. Прощай, Велигож, вот и катер. Я оглянулся. Наташка стояла на косогоре и махала на деревенский манер косынкой. Нежно заныло сердце, внутри екнуло. И, испытывая тихое блаженство, я, глупец, гордо отвернулся, вместо того чтобы хоть махнуть рукой ей в ответ. Хотя, конечно же, мне так хотелось взглянуть на нее – в последний раз. До слез.
КАК В БАССЕЙНЕ НЕ УТОНУТЬ
Когда из открытого бассейна Москва на Волхонке спустили воду, то окрестные жители вздохнули с облегчением. Огромный бассейн был, разумеется, с подогревом, а вода – сильно хлорирована, что не было пустой предосторожностью, ибо юные советские купальщики в те годы не отличались страстью к личной гигиене. Зимой над чашей бассейна стояла туча густого теплого пара, и, помимо испарений воды, это были пары хлора. Так что большую радость от закрытия бассейна испытали не только жители, но и художественная общественность, поскольку знаменитый Пушкинский музей изящных искусств стоял прямо напротив и хлор оседал на полотнах Рембрандта, Пуссена и Сезанна. Конечно, властям на искусство было глубоко наплевать, они тянулись к прекрасному разве что в тех случаях, когда удавалось забодать
какого-нибудь урода кисти Матисса или Пикассо на глупый Запад, а на вырученные деньги отправить своих чад на сафари в Танзанию или на серфинг в Калифорнию. Нет, тут было другое.
История этого места хорошо известна. За границей еще в советские времена был издан альбом фотографий, сделанных по заказу властей, на которых было запечатлено сокрушение в начале тридцатых храма Христа
Спасителя, построенного некогда именно здесь, в топкой низине на заливном берегу Москвы-реки, – эти фотографии позже, во времена послаблений, по-видимому, утекли из закрытых архивов и были переправлены за бугор. Тогда же советскому архитектору Иофану было велено воздвигнуть на этом же месте не менее впечатляющее, чем погибший храм, здание Дворца Советов, и по проекту сооружение должен был венчать не крест, а тридцатиметровый истукан, и лысая его голова терялась бы в облаках. Но при царе строить умели лучше, чем при рабоче-крестьянской власти, и советский храм болото принять отказалось. От грандиозного проекта остался только забетонированный котлован, который при Хрущеве и решено было превратить в общедоступный бассейн, поскольку большевики всегда высоко ставили физкультуру и спорт. Это и понятно. Им нужны были сильные молодые солдаты и рабочие, всегда готовые к труду и обороне, надо же было кому-то защищать и кормить партийную номенклатуру.