Последние назидания
Шрифт:
Я подхватил Светлану и повел ее в тот самый Север, куда уж проложил тропу. Я ухаживал за ней, невзначай касаясь то руки, то коленки, предвкушая. Эта девица, наверняка, была давно не девочкой и вполне доступна. Она курила, иногда подпускала в своей речи матерка, да и я сам, потеряв невинность на летней даче, чувствовал себя хватом. Она даже не была вульгарна, но простовата, из рабочей, наверное, семьи, и досугом ее были гуляния с такими же, как она сама, подругами в парке и танцы в клубе. Сухое вино она пила залпом, а мороженное ела, напротив, жеманясь, высоко поднимая ложечку и отведя в сторону мизинец. Она легко согласилась пригласить меня к себе, сказала пленку мне перекрутишь.
Ее обиталище тоже
мне тетка сказала, чтоб не думала водить… Сама же повесила пальто на вешалку, и я заметил краем глаза, что там висит милицейская шинель с погонами, и на погонах было по одинокой желтой звезде. Она на цыпочках подошла к двери в комнату, открыла, ввела меня, прикладывая палец к губам, – какая-то неясная тревога охватила меня.
Но когда дверь закрылась и она прошептала у меня и выпить есть, мое волнение улеглось. Она достала початую бутылку 777, заткнутую скрученным клочком газеты.
Выпив, она заявила, что пленку перезарядить не умеет. Я подсказал, что надо бы выключить свет и накрыться с головой – чтоб не засветило, поняла она. Мы забрались под одеяло, она пахла сдобной чистотой сушившегося во дворе белья, дешевым мылом, и волосы у нее оказались легкими и мягкими, она посапывала, пытаясь угадать, что делают с фотоаппаратом мои руки. Конечно же, пленка скоро была забыта и началась пододеяльная возня. Мне удалось стянуть у нее из-под вязаной кофты лифчик, а также расстегнуть резинки от чулок.
Но трусы она не желала отдавать, сжимала ляжки, бормоча с первого раза не приучена. А ведь наша дворовая любовная наука гласила, что если трусы сняты, то дело, считай, сделано. Борясь, мы скатились с громким стуком с дивана на пол, она брыкалась, я умолял, она громко шипела пусти, кому говорю. Но все-таки трусы были стянуты, и в дверь громко и властно постучали. Ну вот, панически прошептала она, я же говорила, дурак, теперь прыгай во двор, куртку бери…
Дашь – тогда прыгну, прошептал и я, весь в поту, со спущенными штанами, задыхаясь от желания, страха и отваги. Она обреченно раздвинула ноги, и сию минуту моя капель оросила ее лоно. Дверь распахнулась, и вспыхнул яркий электрический свет.
На пороге стоял коротко стриженный седой мужик в голубой майке, домашних тапочках и синих галифе с красными лампасами. Из подмышек у него торчали рыжие пуки. Попались, сказал он мрачно и крикнул, не отрывая от нас, жмущихся к стенке, глаз: Люся, звони. Застегивая штаны, я понимал, что меня постигла катастрофа. Светлана всхлипывала, забившись в угол дивана, и безуспешно пыталась застегнуть на спине застежку лифчика. Милиционер тем временем говорил будто сам с собой в том духе, что, мол, до какого разврата дошли, а за стеной дети. Впрочем, очень скоро в квартиру вошли два молоденьких милиционера и нас вывели на улицу. По тем же темным проулкам мы вскоре достигли околотка. Она все повторяла у нас ничего же не было, а я, горя лицом, понимал, что меня сейчас посадят в колонию. Мне было очень стыдно и страшно, до тошноты, и особенно стыдно отчего-то перед стариками Щикачевыми.
В милиции с дежурным был разговор короткий. Дежурный спросил, что майор сказал с ними, то есть с нами, делать. Проверить желательно, стеснительно произнес один из молоденьких конвоиров, жадно на Светлану поглядывая. Тут она опять заголосила свое у нас ничего не было, что было, конечно, бесполезно в этой ситуации.
Вот мы сейчас и проверим, сказал дежурный, проведем экспертизу.
И подвывающую Светлану куда-то повели. Ты кто такой, спросил офицер у меня, учащийся, а документы есть? Я дрожащими руками извлек из внутреннего кармана куртки справку из школы, взятую для того, чтобы приобрести железнодорожный билет за полцены. В восьмом классе, а уже по блядям шастаешь, констатировал дежурный, равнодушно и понимающе, и стал что-то писать, прижимая справку левой рукой к столу. При этом он качал головой и хмыкал, скорее с удовлетворением. Ну вот, сказал он, возвращая мне справку, в школу твою сообщим. И тут я, потрясенный всем случившимся, стыдясь себя и этой перспективой огласки еще больше, чем видением тюремных решеток, представил себе, как читает мой покровитель академик протокол моих подвигов. И позорно разрыдался. Простодушно я применял подсознательно старый детский прием, имеющий целью разжалобить взрослых, но это, я понимал, все равно было чудовищно малодушно, а ведь еще недавно я был герой. Свободен, сказал дежурный, ну иди-иди… На улице меня проняла дрожь, охватила слабость и я принялся блевать.
Было-то всего десять часов вечера, когда я позвонил в квартиру моих хозяев Щикачевых. Они, конечно, разглядели, что мое лицо, несмотря на фальшивую улыбочку, совсем заплакано. Да и портвейном от меня, скорее всего, попахивало. Но ни о чем меня не спросили. И я им ничего не рассказал…
Никто ничего в школу, разумеется, не прислал. И я почти забыл об этом случае, но иногда, как бывает, когда ни с того ни с сего вспомнишь что-нибудь постыдное, с тобой случившееся, меня бросало в жар и пот. Особенно стыдно мне бывало за то, что я бросил в беде эту девочку, ведь не нужно иметь особой фантазии, чтобы понять – что в околотке милиционеры с ней сотворили. Я уговаривал себя, помнится, как свойственно всем подлецам, что, мол, сама во всем виновата. И я никогда об этом случае никому не рассказывал, даже своим закадычным дружкам.
КАК ХЛЕБНИКОВА ЧИТАТЬ
…И даже козни умных самок,
Когда сам Бог на цепь похож
Холоп богатых, где твой нож?
О, девушка, души косой
Убийцу юности в часы свидания
За то, что девою босой
Ты у него молила подаяния…
Беда была в том, что даже на улице, когда мы всей нашей небольшой стайкой выпархивали из дверей Юношеского зала Ленинки на улицу
Маркса и Энгельса и шли в сторону Пушкинской, пересекая Горького у
Телеграфа, а потом вдоль по Столешникову, в голове само собой складывалось и звенело, выпевалось чуть не хором:
И где твой дядя честных правил?
Ужо и этот занемог,
И больше тетю убийца ранний
Уж не спасет в часы свиданий,
А только выдаст под расписку анемон…
Кто первым придумал читать Хлебникова, сматываясь с уроков? Быть может, я сам, а может быть, и Юрочка. Дело в том, что вольные, не по программе,- Песню о соколе я так никогда и не прочитал – уроки литературы нашего обожаемого Якобсона, что он давал нам в специальной математической школе, начинаясь с Блока, с дрожали желтые и синие, неуклонно утыкались в раннюю Ахматову, в Цветаеву средних пражско-парижских лет, а на позднем Пастернаке и вовсе пробуксовывали и замирали, хотя нам по первой глупости больше по сердцу были не любовные причитания доктора, а ранний и витиевато-метафоричный поэт, так что и за возом бегущий дождь соломин звучало, и исчадья мастерских, мы трезвости не ищем имело место. Но поскольку из детской мы приволокли с собой и Маяковского с
Есениным, и какого-нибудь Луговского с Тихоновым, то не могли не натолкнуться на лакуну: все-таки рядом с Маяковским возле Бурлюка маячил и Председатель Земного Шара. Мы не знали его, а наш учитель, по всей видимости, его не жаловал, как не любил и Маяковского, разве что раннего, задолго до РОСТА, когда вошла ты, резкая как нате.
Так что заполнять пробелы приходилось самостоятельно.
А путь в Ленинку той весной был прочно проторен. Там в те баснословные годы оттепели давали в наши неверные юношеские руки бесценные прижизненные издания Мандельштама и позднего Волошина,