Последние назидания
Шрифт:
Вешенская, а ее знаменитый обитатель получит еще одну звезду Героя…
Быть может, я был к нему несправедлив. В конце концов он ведь хотел меня научить чему-то: Щедрину, и как разводить костер в снежном лесу, и как разливать, чтобы бутылка поделилась строго поровну, и как крепко держать стакан… Наверное, он хотел мне добра и относился ко мне не без нежной заботы. Я вспомнил, как трогательно он застегивал мой спальник, едва держась на ногах, перед тем как мы, пьяные, улеглись рядком у догорающего елового костра… Пока я витал в этих сладких воспоминаниях, он бросился на меня.
Он успел перед этим заехать мне в глаз, удар был не сильный, но глаз тут же опух. Я не успел ему ответить, потому что он сгробастал меня и опрокинул на пол. Он принялся меня душить, и любой
Наклонился, но нет, он дышал, правда как-то прерывисто, будто внутренне всхлипывая… Я вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь.
Я шел по зимнему, переметаемому вдоль и поперек метелью, слишком широкому для обычного человеческого города проспекту Ломоносова, мимо кинотеатра Прогресс – в сторону университета. Глаз болел, надувался, мне казалось, будто он светит в темноте. Как ни странно, но мне было весело. Я не знал еще по молодости, что такое радость перевернутой страницы. Я знал только, что пить отныне я буду только с верными друзьями и славными, веселыми и смелыми, подружками. Мы будем закусывать не частиком в томате, но шашлыками по-карски, цыплятами табака и судаком – соус польский. Мы, взявшись за руки, пойдем по зеленой, только что омытой, благоухающей сиренью улице жизни, и вдали кто-то будет играть Каприз Паганинни. А навстречу нам вынесут каждому по венку из лавра. Потому что мы все как один станем талантливы и прославимся. А никакого Мурзаева я больше никогда не увижу.
КАК ПОДТВЕРДИТЬ АТТЕСТАТ
Все случилось не совсем так, как грезилось когда-то. Давным-давно, потому что прошло много времени: тогда была зима, теперь стало лето.
Тогда, бредя после драки с завучем по зимнему Ломоносовскому проспекту, я предвкушал грядущую вольную молодость, полную горячей любви и бурной весны. Кое-что подтвердилось: ранним июнем в школе действительно закончились выпускные экзамены, и взрослые радостно вытолкнули нас в широкую дверь прекрасной самостоятельной жизни, где, как мы полагали, нас ждут одни яркие игрушки, не ведая еще, какую свинью нам подложили. Однако, выдав нам эти самые удостоверения в зрелости, нам выписали льстивый и лукавый аванс.
Ведь мы были всего лишь небольшим стадом молодых вертлявых барашков, причем с хорошими шансами до смерти баранами и остаться. Мы понимали, конечно, что оказались на свободе, но не представляли себе, что будем отныне предоставлены самим себе. Станем сиротами, хоть и при живых родителях. И за эту самую аттестованную зрелость уже совсем скоро предстоит платить. Люди странным образом склонны радоваться переменам участи. При переводе в другую тюремную камеру или поступая на службу, выходя замуж и рожая детей, или эмигрируя, или даже уходя на войну на вполне вероятную смерть, они испытывают не только опаску, но – возбуждение и подъем от надежды на новое и лучшее. И только спустя жизнь, когда вот-вот все будет кончено, осознают, что нет ничего слаще безмятежной старости, даже отягощенной не слишком утомительными болезнями, старости, когда впереди осталась одна-единственная перемена…
Тогда нам было не до сомнительной доморощенной философии. В день выпускного вечера, когда нам вручали аттестаты, все с цепи сорвались, включая молоденьких учительниц: ведь учебный год кончился и до следующей осени они больше ни за что не отвечали. Я заблаговременно поссорился с Танечкой, переняв у нее самой этот прием: коли она хотела провести денек без меня, то устраивала незначительную размолвку. Дело в том, что у меня в десятом классе был платонический флирт с молоденькой, прозрачной и конфузливой блондинкой, учительницей биологии, которая пришла к нам сразу после института, и еще с учительницей математики, незамужней крашеной шатенкой лет за тридцать с широким задом, курносой и с маленькими быстрыми темными глазами. Но и та и другая интрижка, если можно так назвать томные взгляды и анонимные записочки, были затеяны на спор с моим школьным приятелем Игорьком Бузукиным из класса Д, сыном декана факультета математики педагогического института. Это был кряжистый, плотный, широкоскулый малый – нахальный и еще более физически развитый, чем я, и никто не дал бы ему тогдашних семнадцати лет. Мы, оба заводилы, должны были бы быть в нашей параллели соперниками, но предпочли дружеский пакт, что было возможно лишь по разнице темпераментов: насколько я был парень подвижный, настолько Бузукин основательный. Но склонны к хулиганству мы были в равной мере.
Помнится, именно с Бузукиным мы хором читали стихи Маяковского к празднованию дня революции на первом этаже универмага Москва, собирая при этом деньги за декламацию – ну как странствующие комедианты. Деньги нам, как ни странно, недоверчивые, но наивные спекулянты-провинциалы давали, полагая, должно быть, что в столице так принято. Вокруг нас уже столпились слушатели, Игорек рассовывал пол карманам мятые рубли, пока я декламировал Левый марш с несколько издевательским пафосом, и спугнул нас только поганый голосок какой-то пенсионерки из задних рядов, из партийных, видать,
за Маяковского – и деньги берут… Мы сделали ретираду, на пиво с креветками хватило, но, разумеется, не жажда наживы вела нас, а только страсть к сомнительным приключениям. Так что наш спор по части того, кто первым соблазнит учительницу, тоже был вполне спортивного и довольно цинического характера. Выпускной вечер для этих целей был не только самым подходящим временем, но и, пожалуй, последним шансом, поскольку дальше, в широкой жизни, нас ждали – мы твердо верили в это – куда более заманчивые перспективы, чем одноклассницы с математическим дарованием и школьные учительницы в домашних кофточках: дамы в соболях и балерины. Впрочем, танцовщицы привлекали скорее Бузукина, а я уж был захвачен тогда возможностью интрижки по вокальной части, если не с цыганкой, то хоть с певичкой из ресторана Дружба, ближайшего к школе: меня привлекали, конечно, не столько ее перезрелые прелести, но сама атмосфера кабацкого угара и песенки, что она пела залихватски и с хрипотцой:
Ах, мамочка, на саночках
Каталась я с другим…
Пить портвейн начали задолго на начала вечера, в туалете из горлa.
Конечно, в другое время мы уходили распивать беззаконный алкоголь подальше от школы, хоть за гаражи, нынче же нам все было позволено, мы выпали из-под юрисдикции дирекции, и остановить нас на пути невинных, в общем-то, безобразий могла разве что милиция, но и та в этот день относилась к дуракам-шалопаям снисходительно, понимая, что, продолжая в том же духе, они скоро все равно так или иначе, не сегодня, так завтра, окажутся у нее в руках. Продолжили в тамбуре актового зала, который на этот вечер был объявлен бальным. Потом пили уже в самом зале за кулисами из одного липкого граненого стакана. На сцене играла какая-то самодеятельная поп-группа, тогда этот жанр вегетариански обозначался аббревиатурой ВИА. Я танцевал твист в кружочек с одноклассницами, но, хоть и был возбужден, краем глаза заметил, что Бузукин чинно и грузно, облапив ее спинку, ведет в танце биологиню. Чтобы не проиграть пари, мне нужно бы было найти математичку, но пока я ее искал, пару раз столкнувшись с
Танечкой, которая делала вид, что не замечает меня, и поджимала губы, – что ж, пусть, мне не до нее, я – на охоте, на настоящей мужской охоте, однако ж сердце мое нехорошо сжалось, – я заблудился в толпе танцующих и, поплутав, вдруг обнаружил коварную учительцу алгебры и тригонометрии в объятиях того же вездесущего Игорька.
Тогда я принялся искать освободившуюся биологиню, но и она уже танцевала с учителем физкультуры. Она слушала его и отрицательно мотала головой, склоненной набок, а заметив меня, нежно улыбнулась, сдунула от глаз легкую светлую прядь и через одно па оказалась ко мне спиной. Кажется, я проигрывал по всем пунктам. Я опять отправился за кулисы и нашел наш шкафчик, где было припрятано вино.