Последние первые планетяне
Шрифт:
Николай испуганно огляделся. Он предугадал, что разговор выльется в нежелательный спор, однако надеялся, что девушка не затронет вопрос его позорно скрываемого прошлого. А это, несомненно, было оно.
– Что ты имеешь в виду? – тем не менее с надеждой уточнил офицер.
Бобби хищно ухмыльнулась:
– Не притворяйся. Злополучный вечер, из-за которого ти угодил в Борей-Сити…
– Я напился, – пожал плечами Давыдов. – Сглупил.
– Ох! Я ничего не сказала, чтоби не обидеть. Все ми с тараканами в голов’е. – Девушка заговорила так быстро, что в какой-то момент попросту запыхалась. Она живо перевела дух и, фыркнув, договорила: – Себе не лги, Дэвидоф, – сказала. – Проще станет жить. Признай, что просто испугался повишения.
Старшина ожидаемо замотал головой, мол, какая ерунда.
– Я хотел повышения, – через паузу бросил
– Хотел. В той же мере, в какой боялся отв’етственности. Сейчас я вижу это отчетливо. Ти поступаешь так же. Трусишь! – Бобби обреченно всплеснула руками: – С этим я ничего не поделаю. Так что ти прав…
– Неужели?
– Лучше разбежаться, пока не поздно, – пояснила девушка. Отвернувшись, добавила: – Пока кому-то не сд’елалось больно.
Давыдов не сумел подобрать ответных слов, и потому над центральной площадью на время повисло трагическое молчание. Бобби уставилась в пустоту вечерних улиц Борей-Сити и стала разглаживать спадающие на плечи пряди волос – она делала так неизменно в минуты особого волнения или в смятении. Николай давно признавал эту глупую, но милую привычку. Ему захотелось тут же обнять девушку, успокоить, заверить, будто он наговорил чепухи, все это ошибка, минутное помутнение рассудка, происки зловещих сил, любая иная несусветная чушь, способная оправдать его слова. В последний момент, однако, старшина сдержался. Чуть отступил назад, ожидая погасить вспыхнувший было порыв, и попросту тяжело вздохнул. Его молчание окончательно прояснило, что спорам конец.
Пронеслась вечность, прежде чем Бобби решилась разбить тишину:
– Мне пора, – просто вымолвила девушка. Произнесла это спокойно, почти буднично, словно ничего не случилось, однако было ясно, что в ее слова вложен гораздо более глубокий смысл. Это было прощание. – Заругают, что пропала.
– Ступай, – только сумел выдавить из себя Давыдов.
Девушка осуждающе поглядела на офицера и торопливо зашагала прочь. Она старалась гордо держать подбородок поднятым, как делала всегда, притворяясь перед публикой роковой дамой, но даже со стороны было заметно, что плечи ее поникли, а движения лишены прежней живости, будто частичка жизни покинула ее тело после этого внезапного объяснения. Трудно было понять, злится она на Николая или попросту разочарована им, что даже немного жалеет. За годы с тех пор, как покинула родные края, она в совершенстве овладела навыком скрывать переживания, чтобы не быть уязвимой.
Оттого, когда Бобби, пройдя дюжину метров, неожиданно замедлила шаг и обернулась, лицо ее выражало не больше эмоций, чем если бы являлось ликом безыскусно выполненного бронзового изваяния. Это внешнее безразличие испугало Николая. Он сделал шаг навстречу, чувствуя, что девушка хочет сказать что-то.
– Сд’елай нам одолжение, Дэвидоф, – наконец, подобрав слова, вымолвила Бобби. Она оставалась пугающе серьезной. – Город заждался мира и покоя. Не трусь снова. Не сбегай.
Николай хотел было улыбнуться, сказать, что не подведет, но не успел. Девушка мигом развернулась. Он понял, что она не услышит его слов. Бобби ускорила шаг. Бирюзовое платье скрылось за кроной растущего возле дорожки деревца.
Давыдов приподнял взгляд и невольно выругался. Он вдруг осознал, что ему прекрасно знакомо это деревце. Вообще место, где они стояли и вели мучительный, бесконечно тяжкий разговор. Он опустил голову, и перед ним была скамья – та самая, на которой Бобби курила в вечер их первой встречи. Такая же прекрасная, строгая и немногословная. Той коронованной звездами ночью он ворвался в ее жизнь на этом самом месте и теперь здесь же разбил сердце.
Медные гиганты-старатели оказались невольными свидетелями как началу, так и концу этой несчастливой истории любви.
57
Несмотря на одолевшую Давыдова хандру, дела в следующий месяц заметно пошли на лад. Город медленно, но верно свыкся со всеми произошедшими изменениями. Повседневная жизнь Борей-Сити приняла тот спокойный вид, которого не знала со дня пропажи Громова, но по которому многие, не признаваясь, скучали, как по пресловутым «старым добрым денькам».
Важные вести вскоре пришли из Большого Кольца. Специальная комиссия, созванная в связи с делом Моргунова, поставила точку в нашумевшей истории. Последние очевидцы были опрошены, ранее неотмеченные обстоятельства – рассмотрены, взрывоопасное политическое положение на фронтире – учтено, и чиновники корпорации вынесли долгожданный вердикт. Михаила Моргунова посмертно
Между тем никто из офицеров не стал бы отрицать, что в целом они избавили город от бессчетного числа темных личностей, промышлявших нечистыми делишками для Моргунова. Все, кто был захвачен в особняке бизнесмена, понесли то или иное наказание. Не имея больше влиятельного покровителя, наемники в большинстве решились на сделку с Большим Кольцом. Те, кто успел оговорить нанимателя в первую волну чистосердечных признаний, отправились отбывать сроки в трудовые зоны на Востоке, что было для них, несомненно, немалой удачей. Остальных же оставили на фронтире: быстро распределили по перевоспитательным колониям разного класса строгости, разбросанных по Западу. Там они остались отрабатывать долг перед рудной компанией. Ироничное наказание для замышлявших против корпоративного режима.
Неожиданно порядочно «СидМКом» распорядились наследием собственно Моргунова. В городе предполагали, что мстительные «рудники» бросят его имущество и недвижимость на растерзание местным воротилам словно бы в назидание будущим бузотерам, однако Большое Кольцо, по-видимому, решило не портить нежданно сложившейся благодетельной репутации. Они заморозили активы бизнесмена, опечатали поместье, близлежащую ферму, значительную площадь Треугольника, где руководил Михаил, а кроме того, привлекли управление Николая, чтобы прилюдно опломбировать шахту. При всем этом ни единого юкойна не было изъято из его состояния. Богатство Моргунова сохранили ровно в том виде, в котором оно скопилось на момент его смерти, и рудная компания даже оплатила услуги особого адвоката-сыщика, дабы отыскать наследников оставленных бизнесменом миллионов. В Борей-Сити на этот счет вели всякие толки, но большинство сходилось на том, что дела Михаила рано или поздно уйдут его сестре, коли ее разыщут. Однако по истечении многих месяцев бесплодных поисков горожане отчаялись ожидать, что когда-нибудь состоянию бизнесмена найдется законный наследник, и потому даже преисполнились к Моргунову некоей жалостью, которой никогда не бывало при его жизни. А вместе с тем стали жадно потирать руки, предвкушая, что вскорости никому не нужное богатство задаром уйдет с молотка.
За этой обычной фронтирской рутиной, сезонными переменами настроений и прочими делами минуло немногим больше месяца, и авантюры взбунтовавшегося дельца окончательно сошли с уст народной молвы. На фоне охладевшего интереса к аферам бизнесмена Призраки Охоты, которые, в сущности, уже не являлись Призраками в прежнем значении, развернулись на раскопках как следует. Люди Констанции, стремясь не нарушать покоя рудной компании, приглядывающей за моргуновской шахтой, пробились к шаттлу с другой стороны хребта. Там они обустроили лагерь: опорный пункт, отвечающий за переправку обнаруженных артефактов на поверхность.
Как предполагалось, улов жителям Сима достался более чем внушительный. Работы по извлечению обломков вели денно и нощно, и все же находкам, казалось, не будет ни конца, ни края. Грузовики с добытым добром один за другим перегоняли в город под покровом ночи, и Сим вскоре превратился в большую сортировочную фабрику. Со слов Констанции, волонтеры мигом заразились энтузиазмом – впервые со дня обрушения шахты у жителей действительно появился смысл к существованию. Многие верили, будто сама фронтирская земля воздает им за годы терпения и прошлые невзгоды, предоставляя шанс возродить родное селение из пепла нищеты и разрухи. Даже сертифицированный циник Сергей Леонов вынужден был признать, что тут впрямь улавливается толика небесной справедливости.