Последний аргиш
Шрифт:
Упали кости тенью, и пошел сын медведя и женщины домой, гремя костями, и смеялись над ним все звери, которые отговаривали его. Так и вернулся он в свой дом.
С тех пор все люди не называют медведя медведем, а когда убьют его, знают, что это не медведь, а родственник пришел.
Кто пришел и сколько он будет гостить у родни показывает лапа. И все делают так, как давным-давно сказал сын медведя и женщины.
— Вот такая сказка у нас о Кайгусе, — и Дагай вернулся к своему рассказу.
Кого же назовет отец?
Мы стояли вокруг туши.
— Это в гости ко мне Альдо пришел? — Отец подбросил лапу.
Как же я забыл дедушку Альдо, у которого прожил почти семь первых лет, как свет нашел? У него на левой руке никогда не разгибался мизинец.
Лапа упала ладошкой вниз. Значит, пришел не дедушка Альдо, умерший восемь лет назад.
Кто же это?
— Так ко мне в гости дедушка Альдо пришел?
Второй раз подбросил лапу отец, но она опять упала ладошкой вниз. И третий раз отец повторил имя Альдо, и опять неудача.
Отец вновь поднял лапу и почему-то посмотрел на меня как-то необычно, пристально.
Чуй тихо сказал:
— Да, у Токуле совсем не было мизинца.
Токуле! Кто такой Токуле? Почему мне знакомо это имя? Как будто я его уже слышал когда-то. Токуле — так, однако, никого не звали из нашей родни.
Отец поднял лапу и подбросил ее со словами:
— Это ко мне в гости брат Токуле пришел?
Лапа упала ладошкой кверху. Все повернулись ко мне. Я ничего не понимал.
Отец еще два раза подбросил лапу, и все время она падала ладошкой кверху.
В гости к отцу пришел Токуле! Но кто же это?
Я не мог тут же расспросить Чуя, отец узнавал по лапе, на сколько дней пришел гость. На три дня.
Гадание закончилось, все стали снимать шкуру, украдкой то и дело посматривая на меня. Почему?
Я поднял на отца глаза.
— После, Дагай, после, — проговорил отец и занялся шкурой.
*
Токуле! На меня с небольшого ровного клочка бумажки смотрит его усталое с чуть-чуть раскосыми глазами узкое лицо. Он в русской рубашке. Воротник сдавливает его длинную шею. Такая же длинная шея у меня. Что-то похожее на меня есть в его лице.
Токуле! На этой бумажке он очень старый. Когда мать достала ее из своего ящика, в чуме никого не было. Пока я смотрел на Токуле, мать все время прислушивалась к шуму в соседнем чуме.
Там, у Чуя, сидел мой отец— нет, не мой отец, а сенебат! Мой настоящий отец был Токуле!
Я никогда бы не узнал о нем, если бы другой, который все время считался моим отцом, не назвал имя Токуле, гадая на медвежьей лапе.
Я еще не умел читать. Мне были непонятны мелкие черные значки под лицом моего настоящего отца — Токуле.
Почему сенебат — тот, кто называл себя моим отцом, так много лет ничего не рассказывал о Токуле? Почему мать ничего не говорит о нем, ведь Токуле был ее мужем?
— Не сердись на меня, Дагай, — тихо сказала мать, и я поднял глаза.
Всего за одну ночь, за один день морщины еще гуще разрезали ее лицо, седые пряди волос выбились из-под платка. Почему я раньше не видел их?
— Давно, когда ты только начал ходить и я стала привязывать тебя к шесту чума, чтобы ты не достал огонь и не обжегся, из долгого пути вернулся твой настоящий отец — Токуле.
Я ждала его много дней. Он ушел с двумя русскими, приехавшими в наше стойбище. Твой отец знал русский язык. Они говорили долго-долго. Я ничего не понимала.
В тот день никто не приходил в наш чум. Все остальные собрались в чуме сенебата и ждали, когда уйдут русские. Сенебат готовился шаманить. Сенебат хотел узнать, зачем приходили русские.
Люди стойбища были в чуме твоего дяди — старшего брата отца, в чуме сенебата, которого ты называешь теперь отцом…
В нашем чуме были Токуле, ты, двое русских и я, а все сородичи в соседнем чуме. Отец хотел, чтобы кто-нибудь пришел к нам, но никто не шел, а русским пора было собираться в дорогу. Отец вышел вместе с русскими. Он запряг три упряжки оленей и успел мне только сказать: «Я скоро вернусь».
Я и не знала, зачем он уехал. Когда перестал долетать звон колокольчиков, я тоже пошла в чум сенебата. Я захотела узнать, зачем Токуле уехал с русскими.
Когда я вошла в чум, никто не обратил на меня внимания. Я села в сторонке.
Огонь горел ярко-ярко. Сенебат сам держал бубен над огнем. Когда бубен нагрелся, он бросил его наземь, вскочил на него, подпрыгнул и запел.
Он пел два дня и две ночи. Два дня и две ночи мы не спали. Мы не все понимали, о чем поет сенебат, но нам было тревожно. Только два раза убегала я в свой чум, чтобы посмотреть на тебя. Во второй раз, когда я увидела, что тебе совсем холодно, я взяла тебя с собой.
Сенебат в песне летел над дорогой твоего отца. Пел о том, что русские не те купцы, которые приходили раньше, что будут перемены, что твой отец нарушает обычай — показывает им дорогу в тайге. И в это мгновенье ты заплакал.
Ты плакал долго и громко. Трижды сенебат прерывал песню и пристально смотрел на тебя, но ты продолжал плакать.
И сенебат запел о твоих слезах, которые сотрут путь отца домой, и отец никогда не вернется!
Я испугалась и за тебя, и за Токуле. А сенебат пел и кружился по чуму, прыгал на бубен, и когда пришла к концу вторая ночь, вскочил на него, и мне показалось— улетел в дымовое отверстие!
Утром все проснулись в своих чумах.
Ты спал на моих руках, я сидела у догоревшего костра, а в соседнем чуме спал сенебат. Я слышала его прерывистое дыхание. Он спал полный день — день и ночь.
Проснувшись, он больше ничего не говорил о том, что видел, гоняя дорогу твоего отца.
Он стал часто приходить в наш чум, он играл с то-бой. Я смотрела на вас и думала: «Неужели Токуле не вернется?»
Прошла зима, весна, лето, и опять по мелкому осеннему снегу вернулся Токуле. Вернулся Токуле! Твои слезы не стерли его дорогу!