Последний аргиш
Шрифт:
Где еще в былые годы
Хосядам людей ловила,
Где погиб брат Токуле.
Той тропой мы не ходили…
Было проклято то место…
Я повторял за сенебатом, но в песню вторгались иные слова:
Но сейчас оно открыто…
Для людей, весной идущих…
Лебеди над ним несутся,
Слезы слышу я в их крике.
Они видят ту дорогу,
Токуле и рядом санку…
К ездоку отец взывает,
У него он помощь просит…
Но смеется тот, кто рядом,
Видя, как зыбун скрывает
Токуле водою талой.
Лишь рога оленьи видны…
Не помог в несчастье брату!
На смерть бросил человека!
Это ты был — сенебат!
Я пел и не видел своих людей.
Я очнулся от крика, похожего на стон гагары.
Вскочил Чуй, стоял растерянный Кильда, а сенебат кружил по чуму, стараясь заглушить мою песню.
Люди не знали, что делать! Люди ждали… В их глазах загорался огонь мщения. Они тоже любили Токуле!
Чуй нашелся раньше других и крикнул:
— Так это правда, сенебат? Отвечай нам! Правда ли то, что видел Дагай в своей песне?
Сенебат молчал. Он не слушал ни криков, ни вопросов. Он еще верил в свою силу…
*
Сейчас, когда прошло так много лет, я могу понять, на что надеялся сенебат.
Всех подробностей того, что произошло, как я пропел свою песню, я не помню. Память сохранила лишь то, что тяжело вспоминать, но что забыть невозможно.
Я давно немолод. Теперь я многое знаю, но тогда я знал столько же, сколько знали Чуй, Кильда, сколько знали и сенебат, и моя мать.
Сенебат — сильный шаман. Говорили, что сенебат мог выстрелить из ружья в человека — тот упадет как мертвый, но крови не будет, и вскоре он встает — живой. Говорили, что если стреляли в сенебата, то он, смеясь, вынимал пули из своей груди.
Многое говорили о чудной силе сенебата. И хотя никто из нашего стойбища никогда не видел ничего подобного, но все верили, что так было. Сенебат был самым старшим из нас.
С малых лет все наши люди привыкли верить в его силу. Но в тот день они слушали мою песню… и сенебат испугался. Он и сам, наверное, верил в то, что про него говорили другие и чего никогда с ним не было. Теперь я понимаю это, но тогда…
*
Сенебат кружился по чуму, и в железном шуме подвесков затихала людская речь.
Он резко остановился перед ружьями, торчащими за шестами, рванул одно из них и поднял перед собой. Ропот смолк.
Все сидели в ожидании чего-то удивительного, а я смотрел на ружья. Ну да, сенебат взял мое ружье!
Как прилетевший издалека порывистый ветер, вдруг в неожиданной тишине раздался раскатистый голос шамана:
— Вы не верите моим словам, моей песне? Вы, которые столько лет верили мне! Смотрите же!
Выстрел…
Прежде чем разошелся дым, я услышал тревожный, по-человечески тревожный шепот сенебата:
— Дагай, так это твое ружье…
Ружье сенебата было заряжено только порохом, в моем еще лежала картечь. Он думал, все будет просто, мать поняла его знак и после выстрела должна была притвориться мертвой. Он дел-ал чудо наверняка…
Разлетелся дым. На своем обычном месте у самой двери сидела, склонив голову, мать. Как будто она спала.
Никто ничего не замечал. Людям казалось, что они увидели то, о чем только слышали раньше. Сенебат — сильный шаман, ему не доверять, не верить нельзя.
Люди ждали чуда! Ждали, что же будет дальше!
Глупые! Что же дальше? Неужели они не видели…
Я подбежал к матери и приподнял ее голову.
Неужели они не видели, что широкое пятно крови расплылось на ее открытой в разрезе одежды груди!
Руки мои красные от крови, я поднимаю их и кричу:
— Люди, неужели вы не видите! Он убил ее!
Но люди как неживые… Они ждут чуда…
Я бегу прочь от них, а мне вслед доносятся слова сенебата:
— Не держите его! Он снова болен…
С рассветом я подошел к стойбищу. Притаился за большой лиственницей.
Люди запрягали оленей, складывали свои вещи. Они трогались в путь, даже не ожидая меня.
Я посмотрел на наш чум. Дверь была открыта и перегорожена наискосок палкой — в чуме покойник. Санка матери стояла повернутой на западную сторону, сторону смерти. Я осмотрел все вокруг и увидел, что санка сенебата стоит так же. Неужто и он?
Но тут донесся его голос. Я не разобрал слов, расслышал только: «Оставьте их Дагаю». Кого или что нужно было оставить мне?
Наши собаки тихо скулили, они чувствовали горе людей.
Я стоял, боясь шелохнуться. Я боялся, что люди заметят меня. Я не хотел идти к ним, хотя и ждал, что вдруг кто-нибудь позовет: «Дага-ай!»
Тихо заскрипели полозья, и первая санка Чуя стала мять дорогу в рыхлом весеннем снегу. Сенебат ехал последним. К его санке были привязаны олени, которые увозили куда-то в лес мою мертвую мать.
Все уходили от меня — отец, мать, сенебат и наши люди. Даже собаки и те убежали следом за оленями.