Последний аргиш
Шрифт:
Верь мне, я был рад. Был рад, что впервые лебедь, который нес меня в моей песне, попал не на тот путь, когда я шаманил.
Твой отец узнал о моих словах и обиделся. Он не только мне, я бы на это не обижался, но и всем в стойбище говорил, что я сказал неправду, что я всегда говорил людям неправду. Что когда я лечил, то не мои духи спасали человека, а мой ум: я знал, что растет на земле.
Я и тогда не обиделся на него, но он почему-то перестал ходить в мой чум. Брат Чуй, я правильно говорю?
Чуй поспешно кивнул:
— Так было, сенебат. Он перестал ходить в твой чум, и ты не ходил в его чум. Люди же ходили к нему…
Сенебат строго посмотрел на Чуя, но тот больше ничего не добавил.
— Я не ходил в его чум, потому что я пел, я был болен, но я не обижался на него.
Люди рассказали ему все, что я говорил о русских, и он смеялся над моими словами. Я и тогда не обижался, я жалел его.
Я видел, что он сильно болен, что силы покидают его. Я позвал его к себе. Я хотел помочь ему.
И он пришел. В тот день никого не было в моем чуме. Мы говорили долго. Так я говорю, Чуй?
Чуй кивнул и собрался было что-то добавить, но взгляд сенебата остановил его речь. Сенебат умел заставить людей и говорить и молчать.
Я слушал и украдкой щупал за пазухой бумажку с лицом отца.
— На следующий день, — продолжал сенебат, — все стойбище собиралось аргишить на весновку на озеро Печалька.
Первый раз люди собирались не в срок, указанный мною, а когда сказал твой отец.
Он говорил людям о дожде, который пойдет через два дня и съест последний наст, о рыбе, за которой придут русские и дадут оружие и продукты. Еще он говорил, что нет белого царя, нет купцов, что теперь но-вне русские будут торговать с нашим народом, будут учить и лечить его.
«На Печальке, — говорил твой отец, — построят большой дом и все стойбища соберутся туда».
Он говорил, сидя в чуме, откуда же он мог обо всем знать? Он ведь не шаман.
Но люди верили ему. Его лицо было на большой бумаге, которую Токуле называл газетой, и люди верили ему! Я с твоим отцом говорил. Я не пел в тот день, я пел ночью. Я видел дорогу, которая стала плохой, и Хося-дам, шедшую с низовьев Енисея из своего царства смерти, чтобы на другой день унести человека и целую оленью санку.
Я вышел из чума и сказал об этом твоему отцу. Громко сказал, чтобы все слышали. Ты слышал, Чуй?
Чуй покорно кивнул.
— Ты слышала, мать Дагая?
Мать встрепенулась и кивнула. Я взглянул на нее: медленные слезы бежали по щекам. Она плакала. Она вспоминала.
— Токуле не поверил мне. Он смеялся.
Все послушались его и запрягали оленей. Я тоже запряг своих оленей. Двух белых в санку с бубном, шаманской паркой и деревянными широколицыми алалами — моими помощниками, покровителями.
Я не мог оставить людей одних.
С утра был наст, наст был весь день, и олени шли быстро.
Твой отец ехал первым. Он далеко ушел.
Второй аргиш начинал я. В тайге я потерял след твоего отца и поехал своей дорогой.
Я выехал к озеру, когда твоя мать уже привязывала оленей, ты сидел в санке, закутанный в сокуй.
Скоро собрались все. Не было только одной санки и одного человека…
Я вздрогнул, я догадался, а сенебат не умолкал.
— Твоего отца, Дагай. Не было моего брата Токуле!
Все мужчины выехали искать его след.
В маленькой тундре, где зыбина, где солнце быстро топит лед, мы нашли прорубь. Из нее торчали только рога оленей. Мы вытащили санку. Олени и твой отец были мертвы.
Мы похоронили отца, и люди покинули то место. Сенебат тяжело вздохнул.
На рожнях шипело, жарилось оленье мясо.
— Зачем Токуле не послушался меня?
С той поры все на нашем стойбище еще больше верят мне…
Дедушка Альдо взял тебя к себе. Твоя мать перешла жить в мой чум, а когда умер Альдо, ты тоже стал жить у меня.
Ты называл меня своим отцом, — сенебат грустно посмотрел на меня, — зачем же сейчас ты зовешь меня «сенебат». Ведь так называют меня чужие люди.
Твой отец не был бы в обиде. Я кормил тебя, учил тому, что знаю сам.
Твой отец был прав — в тайгу пришли новые люди. Но мы живем своей жизнью, они пусть живут своей. Они много нового принесли в тайгу: они дали новое оружие, продукты и все дешевле, лучше, чем у купцов. Они учат детей из других стойбищ, лечат больных. Но зачем это нам? Мы живем как наши-отцы и деды.
Вот и все, Дагай.
Сенебат кончил рассказ и почти без передышки произнес:
— Наверное, мясо уже готово?
С последним вопросом сенебат обратился к матери, и та молча протянула мне рожень.
Со странным чувством я резал маленькие куски оленины и клал их перед медвежьей норкой.
Теперь, когда я знал, что хотел узнать, меня тревожили вопросы и сомнения. Почему отец поступил так? Почему сенебат не хотел, чтобы мать сама рассказала мне о смерти Токуле? Почему?
Три дня я кормил медвежью мордочку оленьим мясом, поил крепким густым чаем, клал на столик кусочки сахара, а сам думал и думал.
И снова ночью меня будили сны. И снова, как в детстве, я плакал, а иногда и пел, подражая сенебату.
Да, я пел ночью, пел во сне! Я пел об отце, которого в ту весновку во время аргиша на озеро Печалька схватила Хосядам.
Три дня сенебат неотступно следил за мной и матерью, а по ночам пел свои песни, чтобы успокоить меня.
Я старался пристально смотреть на сенебата. Я хотел узнать его мысли, все ли было так, как сказано? Но я ничего не видел. Сенебат изредка усмехался.
Когда я внимательно смотрел на мать, она почему-то низко склоняла голову. Она не могла выдержать моего взгляда! Она, наверное, знала еще что-то?