Последний аргиш
Шрифт:
Отец смеется, а Дочь ночи, взвизгнув противным голосом, исчезает.
— Освобождайся теперь сам, сенебат! Новые русские говорили мне — все, что показываешь ты, чтобы доказать свою силу, — фокусы, так называют они это…
Отец шагнул к двери чума и широко распахнул ее.
Солнце играло во всех снежинках бескрайней поляны. У высокого кедра стояли три белых как снег оленя, запряженных в одну санку.
Отец легко вскочил на нее, и олени с ходу понесли его быстро по рыхлому, талому снегу…
…И снова я вижу оленьи упряжки, талую дорогу, лес и тундру.
В санке с высокой спинкой сидит мать. Олени с трудом мнут дорогу в талом снегу.
Плотно закутанный в сокуй, сижу я — маленький мальчишка. Далеко позади нас санка отца.
Он почему-то едет не той дорогой, обходит редкие деревья и выезжает на тундру. Тундра небольшая.
Мы уже подъезжаем к лесу на перевале. За ним озеро, куда кочуют на весновку люди стойбища.
Отец выехал раньше других, чтобы выбрать место, но сейчас отстал даже от нас.
Первые невысокие кусты уже скрывают от нас тундру, и вдруг я слышу крик. Крик о помощи.
Через некоторое время я снова слышу крик, это голос моего отца.
Мать впервые оборачивается. Она видит, как медленно погружаются в зыбун и топь посреди тундры олени отца.
Отец хочет выскочить из санки и падает, зацепившись за копылья. Он встает и пытается вытащить санку с оленями из топи, но вода быстро заливает площадку.
Отец не может выбраться из зыбуна, но никто не идет к нему. Никто!
Мать резко повертывает санку и видит, что по дороге отца гонит оленей сенебат. Сенебат совсем рядом, но не подает отцу хорея, не идет к нему на помощь. Он смеется над отцом.
Вода скрывает отца, санку, оленей.
Над полыньей остаются только оленьи рога. В эту минуту мать подъезжает к зыбуну.
Сенебат видит нас, его лицо страшное, глаза как у Дочери ночи. Он кричит на мать.
*
— Ты о чем поешь, собачий сын?
Я проснулся от резкого истошного окрика сенебата и почувствовал, как больно он сжимает мои плечи.
Я стиснул зубы и вырвался из его цепких рук.
— Уйди прочь, убийца моего отца!
Я схватил нож, но громкий плач матери остановил меня. Залаяли собаки, а наш Соболь застонал и завизжал за тисками чума.
Сенебат вырвал нож, отбросил его в угол и пристально посмотрел на меня. Я уже не хотел его смерти, я ненавидел его, но я не хотел его смерти. Я хотел уйти отсюда и тяжело опустился на постель.
Сенебат сказал матери:
— Он сейчас заснет, но ты пеняй на себя…
В голосе его звучала нескрываемая угроза.
Я снова забылся тревожным сном.
Проснулся я поздно. Мать скребла ножом маленький низенький столик. Сенебат сидел, ожидая, когда ему дадут есть.
Он увидел, что я проснулся, и сказал, как будто ничего не случилось, как будто не было этой страшной ночи:
— Долго спишь, Дагай, так весной нельзя — цинга поймает.
Казалось, он даже шутил.
Мать привычно поставила три чашки и тоже удивительно спокойным голосом позвала меня:
— Вставай, Дагай, чаевать будем.
Прямо перед моими глазами, за шестами чума, стояли два ружья. Два ружья… Совершенно одинаковые.
Три года назад их привез из фактории сенебат.
Последнее время из нашей семьи только он один ездил туда, где были большие дома, красные флаги и магазин.
В тот год он увез много белок. Он хорошо получил за них и привез два ружья. Сейчас они стояли за шестами чума.
В моем — я это хорошо знаю — остался патрон, заряженный пулей. После первого выстрела в медведя я заложил второй патрон, да так и забыл его вынуть.
Почему сейчас я вспомнил об этом? Вспомнил о моем заряженном ружье?
— Вставай, Дагай! — снова говорит сенебат. — Вставай! Сегодня утренняя звезда взошла.
Еще до встречи с отцом, пришедшим медведем, я знал, что, когда наступит такой день, сенебат будет шаманить. Он будет петь, а его лебеди покажут нам дорогу на весновку.
В этот день он просил меня помочь ему в песне, он просил меня быть помощником — нетоком. Надо повторять его слова, пока он будет переводить дух.
Я любил помогать сенебату, я знал почти все его песни.
Сегодня я не хотел делать этого. Я сегодня не хотел быть нетоком у убийцы моего отца!
Я продолжал лежать под оленьей постелью, и глаза мои все время смотрели на заряженное ружье.
— Послушай, сын мой…
Я вздрогнул, приподнялся, чтобы посмотреть в лицо сенебата. Я искал усмешку или сострадание. Но лицо его было бледно и сосредоточенно.
— …Люди и шаманы, — продолжал сенебат, — могут ошибаться, но новой смертью не вернуть к жизни того, кто давно ушел на западную сторону… Вставай же, Дагай, приготовимся. Скоро люди стойбища придут.
Опять он узнал мои мысли? А мои ли мысли? Я не думал о его смерти, когда смотрел на ружье.
Я встал. На столике стояли две чашки с разведенным спиртом. Мне дали меньшую, сенебат взял большую.
Он всегда пил спирт перед тем, как начать шаманить. Но я мог поручиться, что он никогда не пьянел по-настоящему. Все, что он говорил, что пел, что делал, он сознавал, как сознает нормальный человек.
Я не помню, почему я согласился сесть за стол, помогать в песне сенебату. Может быть, он просто заставил меня?