Последний аргиш
Шрифт:
*
Я сидел и думал, пусть в наш чум приходят все: и Чуй, и Кильда, и Туспек — все-все. Я буду нетоком; но я скажу правду о сенебате и моем отце.
Народу набралось много, если считать и всех детей, которые жили в пяти чумах стойбища.
Посредине чума было свободное место, а люди сидели вокруг. Костер был оставлен совсем маленький.
У костра сидел сенебат. На нем — короткая шаманская парка из оленьей ровдуги, украшенная узорами и множеством железных подвесок — круглых, как месяц, а также птиц, человечков. На ровдужном фартуке висели такие же подвески. Ноги обуты в пимы, сверху по голенищу привязаны остроклювые железные гагары. На плечах, на парке — железные лебеди. Они главные помощники сенебата.
Еще никогда и никто из нашего стойбища не убивал лебедя, как бы голодно ни было людям. Для всех нас лебеди — те же люди, в них превращалась душа сенебата или души оленей, на которых сенебат в песне гоняет по таежным дорогам.
На голове у сенебата железная шаманская шапка — обруч с оленьими рогами и двумя острыми ножами спереди и сзади. В руках у него посох с шестью поперечинами. Такие посохи бывают только у очень больших, очень сильных шаманов. Сенебат — большой, сильный шаман!
Сенебат молча кинул мне бубен, и я так же молча стал греть его над тлеющим костром.
Пока нагревалась ровдужная оболочка бубна, сенебат почти беззвучно пел. Никто не разбирал слов, хотя было тихо. Совсем тихо, лишь изредка трещала, растягиваясь, становясь упругой кожа бубна.
Я отдал бубен сенебату. Он слегка ударил по нему и вернул мне.
Я снова подержал бубен над огнем и снова отдал его сенебату.
Он опять ударил по бубну, но не рукой, а деревянной колотушкой, обтянутой медвежьей шкурой, а потому похожей на лапу медведя, и запел.
Запел сначала тихо, затем все громче и громче:
Мои лебеди, летите,
Мою песню унесите
В те края, где месяц всходит,
Где земля встречает солнце,
Где звезда встает на небе…
Песню петь дыханье нужно,
Неужели мне не хватит,
Не останется дыханья,
Чтобы песню всю пропеть?
Он замолчал, вздохнул полной грудью, а я же слово в слово повторил его запев.
В дни, когда царица ночи
Землю мраком покрывала,
Освещал нам свет небесный
Зимний путь в тайге и тундре.
Мои лебеди, летите,
Мои песни, догоните
Лодку-птицу, в ней шаманы
К небу путь свой направляют.
Пусть теперь укажет небо,
Где весной аргиш нам делать,
Где богаты рыбой реки,
Где здоровы люди будут.
Я снова повторил его слова.
Я не смотрел ему в глаза, я понимал, что делаю то, что хочу сам.
Голос сенебата звучит все громче и громче. Голос у него могучий. Он то взлетает к небу, то идет как ветер по земле. Сенебат поет красиво.
Он встает, ударяет по бубну, перекладывая из руки в руку, обносит вокруг себя колотушку и сам начинает кружиться по чуму, продолжая петь:
Мои лебеди, летите
И меня с собой берите…
Я лечу, лечу по небу
Над дорогой через тундру —
Тем путем аргиш нам делать.
Вижу я двойные кедры,
Бор сосновый, тундры кочки.
Посредине тундры пихта
К небу тянется ветвями.
Я повторяю слова песни, и мне кажется, что ясно вижу дорогу, вижу этот путь.
Я знаю вокруг все тундры и не узнаю места, над которым лебеди несут сенебата.
Только в рассказе матери о тундре, что лежала на пути к Печальке, есть одинокая пихта. С тех пор как погиб отец, люди стойбища не кочуют на это озеро.
Неужели сенебат видит эту дорогу?
Я смотрю на наших людей. Они сидят, слушают. Они или не узнают, о чем поет сенебат, или ничего не боятся.
Я должен им сказать, я должен решиться.
Сенебат поет:
Снова вижу я дорогу,
Где еще в былые годы
Хосядам людей ловила,
Где погиб брат Токуле.
Той тропой мы не ходили…
Было проклято то место,
Но сейчас оно открыто
Для людей, весной идущих.
Лебеди над ним несутся,
Радость слышу я в их крике.
Мы туда свой путь направим,
Нам никто не помешает!
Если б мне тогда поверил,
С нами был бы и Токуле!
Лебеди мои, летите,
Мою песню продолжайте.
Неужели мне не хватит,
Не останется дыханья,
Чтобы все успеть сказать вам,
Чтобы песню всю пропеть?
Сенебат замолк, глубоко вздохнул.
Сейчас, сейчас моя очередь подхватить его слова, подпеть ему. Я раскрываю рот, я пою, и голос мой звучит громко-громко.
Снова вижу я дорогу,