Последний бой Лаврентия Берии
Шрифт:
Берия сидел на койке, положив перед собой на стол ампулу. Кажется, перед смертью положено вспоминать всю свою жизнь? На редкость мучительное и неконструктивное занятие. Ну что ее вспоминать? Что мог, он сделал, а что получилось не так, того уже не изменишь… Лучше поговорить с теми, кто остается. А если все же можно передавать мысли на расстояние – вдруг его услышат?
Он вспоминал их поименно и прощался с каждым. В последнее время ему трудно было находить слова, чтобы говорить с людьми, но сегодня они отыскивались на удивление легко, для каждого и для всех вместе. Простите, дорогие, за то, что я ухожу первым. Я бы с радостью поделился с вами этой возможностью, но как? Вам я не могу помочь, а мне нельзя оставаться, я слишком опасен для тех, кто еще на свободе, для тех, кто работал на нас там, за кордоном, и кого мы не имеем права предать.
«Не оправдывайся, – дрогнул тяжелый воздух подземной камеры. – И так понятно».
Сережа, ты и все остальные… тоже простите. За то, что я слишком верил в себя и недооценил врага. За то, что оставил вас такими слабыми. Вы могли быть намного сильнее. Если бы я только знал…
«Ничего, – снова дрогнул воздух. – Главное сделано, а остальное – это рабочие моменты. Мы еще поборемся».
Время кончается, а он не успевает. Надо спешить, иначе своим опять ничего не достанется, как не доставалось все эти годы. Серго, девочки… Мама… Бедная, ей-то каково придется! Но она не поверит – ни одному слову. Нино не поверила, и она не поверит. Даже если вся страна будет плевать на его могилу – не поверит… И не отречется – а ведь будут вымогать отречение, как же, такой козырь…
«Не о том ты думаешь, – голос матери он почти услышал. – Мы знаем, как надо себя вести. Иди спокойно. Отцу поклон передай».
На мгновение он вспомнил родное село в абхазских горах, узенькую горную речку с немыслимой красоты водопадами и стеклянно-зеленой водой омутов. Летом, когда жара становилась нестерпимой, мальчишки забирались в самое прохладное место на речном берегу, перед узким ущельем, перегороженном в конце естественным каменным мостиком, за которым кипела, как в котле, падавшая с высоты вода. Сколько раз он уходил сюда, когда обижали, и сидел на берегу, думал: убежать бы от всех туда, где никто не достанет, стать форелью в зеленой воде… Потом он не раз рисовал это место, и всегда оставался недоволен, пока не понял, что нарисовать его невозможно, можно только помнить…
У него оставался еще один мандарин из тех, что в последний раз принес Павел. Удалось ли майору спастись? Уже не узнать… Рыжий мягкий шарик пригрелся в ладони. Берия медленно чистил его, растирая шкурку пальцами, чтобы сильнее пахло. Чистил и разговаривал с Нино – за все годы, которые…
В коридоре послышался шум, шаги, голоса. Кто-то крикнул так, что слышно было даже через дверь: «Где эта б…?!» Ну вот и все. Не так уж плохо ты жил и быстро умрешь, а чего еще хотеть?
Вместе с последней долькой он положил в рот ампулу и коротко засмеялся.
…Это был мандариновый сад. Какой-то совершенно невероятной, немыслимой урожайности – ветви сплошь усеяны золотистыми шариками, земля под ногами рыжая от упавших плодов. «О чем они здесь думают? Почему не убирают?» Мысль мелькнула и пропала, каким-то образом он понял, здесь нет смысла и некому… Оглянулся назад, но там ничего не было – ни Москвы, ни бункера, только сад. И не двинуться с места: деревья со всех сторон, это невозможно, – сбивать с ветвей и топтать мандарины, это немыслимо…
Прохладный горный ветер коснулся лица. Он взглянул наконец вниз и увидел тропинку, которая начиналась у самых ног и шла куда-то за деревья, и пошел по ней – туда, где над зелеными кронами сияло здание немыслимой красоты, цеплявшееся шпилем за чистое голубое небо…
Эпилог
Каким-то образом каждый из них понял, куда ведут. То ли по недомыслию, то ли по странному милосердию палачей их привели в подвал всех вместе. А может быть, те думали, что совместное ожидание казни будет еще одной пыткой? Как бы то ни было, в последние минуты своей жизни они успели попрощаться.
Богдан Кобулов, с трудом узнаваемый, в мешком висящей одежде – похудел в тюрьме килограммов на двадцать, а одежда осталась прежней, все для того же огромного тела, – нашел глазами Мешика, улыбнулся едва заметно. У того тоже дрогнули губы.
– Ничего, ребята, – тихо сказал кто-то, – сейчас все кончится. Это быстро.
Были дни, и не раз, когда каждый из них мечтал о смерти. Особенно после того, как первоначальных следователей сменили странные, плохо идентифицируемые, но очень искусные в допросах люди. Не свои, советские костоломы. Другие. Но и это все в прошлом. Теперь уже отмучились, остался всего один шаг. Делать его страшно, но показывать страх нельзя, надо щадить товарищей.
Богдан инстинктивно шевельнул плечами – поднять руку, поприветствовать, но руки были скованы за спиной. Даже в подвале, в окружении охраны, полумертвых, их все равно боялись. Поднял голову и встретил взгляд Меркулова. Тот обвел всех глазами, безмолвно, но требовательно спрашивая: «Ну, как?» И каждый понял вопрос правильно: «Смог молчать?»
Богдан кивнул головой. Дипломат Деканозов повторил его жест. Снова слегка улыбнулся Мешик – на большее не было сил, досталось ему как никому другому. Паша самый молодой – сорок три года, жить бы ему лет до девяноста, да не судьба… Лева Влодзимирский – этот к атомным делам отношения не имеет, он просто слишком много знает, так вот ему не повезло… Контрразведчик Гоглидзе выпрямился, углы рта дернулись презрительно. Этот знает еще больше, ему, наверное, известно даже, кто за всем этим стоит, да что толку, наружу не передать. Но главное – что все в порядке, все молчали.
У другой стенки долго разбирались, кому стрелять. Для казни привели генералов, но те заартачились, не захотели поганить оружие. В результате стрелять пришлось каким-то штатским. Одного они знали – из прокуратуры, второй был незнаком. Разобрались, взяли в руки оружие, встали в пяти шагах, вплотную подойти, чтобы, как положено, пустить пулю в затылок, кишка тонка. Они и стрелять небось не умеют, уроды – первому придется хуже всех, пока еще научатся попадать…
Один взял в руки какой-то листок бумаги. Это еще что? Ах да, приговор. Значит, там, наверху, был суд. Закончил, хмыкнул и вдруг спросил: «Кто первый? Добровольцы есть?»
Богдан еще раз улыбнулся остальным – каждому в отдельности и всем сразу, – не поймешь, как сумел, но вышло по-настоящему, как раньше. А потом шагнул вперед, встал у стенки. Последнюю улыбку послал в пространство – тем, оставшимся на воле, которых так и не привели к нему на очную ставку. Неопытные палачи убили его с пятого выстрела. Остальным повезло больше…
В ближайшие шесть воскресных дней Маша отнесла в шесть церквей шесть вечных поминальных записок. Для этого ей пришлось обойти почти всю Москву. Но вместе поминать их было нельзя – мало ли кто может увидеть и понять, кого она имеет в виду. Господи, прими их души, даже если они в Тебя и не верили! Многие в этой стране в Тебя не верят, и надо еще столько работать, чтобы это переломить…