Последний часовой
Шрифт:
В-третьих, узнав о недостойном поведении возлюбленного, Араджио была так потрясена, что решила избавиться от ребенка, которого уже носила. С этой целью она поехала к Моренгейм. Та не соглашалась ей помочь, говоря, что срок уже поздний. Но дама настояла, посулив денег. Моренгейм взялась, не обещав успеха.
Операция прошла неудачно. Хотя плод удалось вычистить, кровотечение не останавливалось. Прибыв во дворец к обеду, Араджио уехала только ночью. Наутро ее не стало. Мгновенно разнеслись слухи, что дама от Моренгейм случайно забрела в покои великого князя, где над ней надругались.
Будучи совершенно убежден в ином ходе событий, я подал рапорт его величеству, доказывая необходимость допросить Моренгейм, чье признание освободило бы цесаревича от обвинений. К несчастью, сам Константин Павлович действительно накануне был настолько пьян, что не помнил, где находился и что делал. Его императорскому величеству не угодно было поступить в соответствии с моим предложением. Дело объявили недоследованным и закрыли».
За сим все. Константин, оказывается, знал об особом мнении не в меру въедливого адъютанта. И вот причина его отзыва. Если Николай поверит рапорту, он вернет Бенкендорфу благосклонность, хотя царапину на душе любимца загладит нескоро.
Долли еще какое-то время посидела в кофейне, глядя с балкона на неправдоподобно зеленые поля. Потом спустилась на улицу. Следовало поторопиться. Ее прогулка действительно была связана с письмом. Правда, не любовным, а политическим. Годами она отправляла одни донесения из русского посольства в Лондоне, прекрасно зная, что они тайно вскрываются британской стороной, а другие – по каналам Меттерниха.
Секретарь австрийского посольства снимал постоянный дом в Брайтоне. Оттуда почта шла в Вену, затем в Петербург. Клеменс и Долли много лет пользовались общими агентами, даже шифры иногда применяли одни и те же. Расставание было болезненным. Попробуйте-ка разделить сросшуюся сеть! А сросшиеся умы? О сердцах никто не думал.
В четырех вложенных друг в друга конвертах, каждый из которых имел свой адрес, а последний был надписан «Господину Флорету», графиня возвращала австрийскому канцлеру шифры – внешний знак разрыва связей. Он, в свою очередь, должен был сделать то же самое. Символический жест. Никогда союзники больше не прибегнут к цифровым кодам, побывавшим в чужих руках.
Долли двинулась мимо почты под железной, вылизанной дождями вывеской на ржавой пике. По правую руку вырос дом в тюдоровском стиле, с остроконечными кровлями фасадов, двойными трубами, нарядной башенкой, обложенной красным кирпичом, и гранеными выступами для окон в монументальных рамах из серого камня. Это и была резиденция секретаря австрийского посольства мистера Ноймана; впрочем, сам Нойман здесь почти не появлялся, предоставляя особняк для тайных встреч.
Графиня уверенно прошла по вымощенной битым гранитом дорожке и взялась за медный молоток. Дверь сама собой открылась внутрь, и это показалось даме подозрительным.
– Эй, кто-нибудь дома? – позвала она, опасливо застыв на пороге.
Обычно на ее зов выходил престарелый смотритель, по впечатлению немой. Но на этот раз он не обнаружился.
Долли заглянула в переднюю.
– У меня письмо для господина Флорета, – продолжала она чуть громче.
– Господин Флорет ожидает вас, – раздался из глубины дома голос, от которого мурашки пробежали у графини по спине.
Она сделала быстрый шаг вперед. На секунду остановилась, обдумывая, не пуститься ли наутек. Но, расслышав характерный смешок где-то за пределами темной передней, подалась на него, как на «ау» в лесу. Ее руки толкнули вторую дверь, и тут же Долли попала в объятья человека, стоявшего у слабо освещенной лестницы. Узкий витраж с цветными стеклами на площадке второго этажа не позволял разглядеть его. Но запах свежей липы с капелькой лимона – его собственное изобретение, стоившее любой «Кельнской воды», – не мог обмануть.
– Если вы, мадам, пожаловали в Вену, то почему бы мне не навестить Англию?
Это был его голос. Его руки. Его волосы. Она повлекла Клеменса к ближайшему окну.
– Осторожнее! Вы меня погубите!
Слава Богу, куст жасмина закрывал их от дороги.
– Кто говорит об осторожности?! – Долли не могла сдержать нервного веселья. – Канцлер страны, у которой самые натянутые отношения с Англией?
Он подхватил графиню на руки.
– Что будет, если вас узнают?
– Никто не поверит!
Больше любовники не говорили ни слова, поддавшись быстрому возбуждению рук и мыслей.
За что? Почему люди, созданные друг для друга, обречены на вечное разъединение?
– Когда-нибудь в другой жизни… – прошептал Клеменс, когда все чаемое свершилось с оскорбительной для их чувств поспешностью.
Предаваться страсти на шкуре у камина – мечта любой романтической дуры. Но зола давно остыла, а мех был пыльным.
– Твой мистер Нойман, кажется, не платит за уборку?
Клеменс не сразу справился с собой, но, почувствовав, что даме неуютно, пресек притязания. Он был очень чуток и никогда не давил на партнера – как в политике.
– К несчастью, другого убежища нет.
– Почему ты приехал? – Тревога звучала в голосе графини.
Наказание! Они никогда не могли толком расслабиться. Испытать полное, безграничное доверие друг к другу. И если как женщина Долли знала: он ее не обидит, даже не обманет, – то как дипломат поминутно подозревала подвох.
Должно было случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы Клеменс приехал сам. За семь лет связи это произошло впервые! И уж, конечно, не объяснялось сантиментами.
– Сударыня, благоволите одеться, – медленно проговорил канцлер, с трудом отрывая взгляд от обнаженной ямочки в основании ее горла. – Мне трудно беседовать о делах, когда вы голая.
Долли сдержанно рассмеялась и бросила ему рубашку, которую он несколько минут назад подложил ей под голову.
– Забери. Твой запах вызывает у меня непроизвольную… истому.
Первый любовник Европы у ее ног, и никакой радости! Меттерних натянул рубаху и вплотную подошел к женщине. Ему еще предстояло помогать ей шнуроваться. Чертовски трудно после свидания впроголодь!