Последний человек

Шелли Мэри

Прощальные лучи солнца еще светили из-за далекой вершины горы Афон¹³⁸, волны Мраморного моря еще отражали их. Азиатский берег наполовину скрывала низкая туча. Каски, штыки и мечи, выпавшие из ослабевших рук, были во множестве разбросаны по полю. Стая воронов, старых жителей турецких кладбищ, уже летела с востока на свое пиршество. Солнце село. Вечерний час, меланхолический, но приятный, всегда казался мне тем временем, когда мы более всего готовы общаться с высшими силами. Однако сейчас, среди мертвых и умирающих, разве мог один из их убийц мыслить о небе, ощущать покой? В течение шумного дня дух мой охотно подчинялся порядку вещей, созданному моими ближними; исторические ассоциации, ненависть к врагу и

воинственный пыл всецело владели мною. Сейчас я взглянул на вечернюю звезду, благостно и спокойно сиявшую в оранжевом закатном небе, потом перевел взгляд на землю, усеянную трупами, и устыдился за человеческий род. Быть может, устыдились и небеса, ибо они быстро подернулись мглою, и сумерки тотчас сменились тьмой, как это бывает в южных странах; с юго-востока поползли тяжелые тучи; по их темным краям засверкали молнии; ветер шевелил одежду мертвецов и холодел, пролетая по их ледяным телам. Тьма сгустилась, все вокруг стало едва различимым. Я спустился с кургана и осторожно повел коня между мертвыми телами.

Вдруг я услышал пронзительный крик; чья-то фигура приподнялась с земли и рванулась ко мне, но тут же снова опустилась. Все произошло столь быстро, что я едва успел придержать коня, чтобы не наступить на нее. Одежда на этом создании была солдатская, но обнаженные шея и руки, а также голос выдавали в нем женщину. Я сошел с коня, желая помочь ей, но она сопротивлялась и лишь громко стонала. На мгновение позабыв, что я в Греции, я на своем родном языке попытался успокоить страдалицу. Умирающая Эвадна (ибо то была она) узнала язык своего возлюбленного. Боль и жар, причиненные раной, помрачили ее рассудок. Ее жалобные стоны и слабые попытки вырваться вызывали во мне глубокое сострадание. В бреду она твердила имя Раймонда; спрашивала, зачем я не пускаю ее к нему, ведь турки подвергают его пыткам и грозят убить. Потом она стала жаловаться на злую судьбу. Видано ли, чтобы женщина, с женским сердцем и чувствительностью, ради безнадежной любви взялась за воинское ремесло и терпела непереносимые даже для мужчины лишения и муки… И сухая, горячая рука Эвадны сжимала мою, а чело и губы пылали сжигавшим ее огнем.

Она все более слабела. Я поднял ее с земли. Ее изможденное тело бессильно повисло у меня на руках; впалая щека прижималась к моей груди.

— Вот каков конец любви, — произнесла она глухим голосом. — Но нет, еще не конец! — Безумие придало ей сил, она простерла руку к небу. — Вот где будет конец! Там мы встретимся! О Раймонд! Много мук, худших, чем смерть, претерпела я за тебя, а сейчас умираю — твоя жертва. Смертью своей я покупаю тебя. Мне служат и война, и пожар, и чума; все это я доныне одолевала — и отдаюсь смерти лишь при условии, что и ты последуешь за мной. Пожар, война, чума соединились, чтобы погубить тебя. О мой Раймонд, тебе нет спасения!

С тяжелым сердцем слушал я ее бред; постелил ей ложе из плащей; она стала утихать, на лбу выступил липкий пот, лихорадочный румянец сменился смертельной бледностью. Я уложил ее. Она продолжала бессвязно шептать о скором свидании с возлюбленным в могиле, о его близкой смерти; то возглашала, что смерть требует Раймонда, то скорбела о его судьбе. Голос ее слабел и прерывался; несколько судорожных движений — и все тело ее ослабло; глубокий вздох — и жизнь ее покинула.

Я отнес Эвадну подальше от других мертвецов, завернул в плащи, положил под деревом и в последний раз взглянул на ее изменившееся лицо. Когда я увидел ее впервые, ей было восемнадцать и она была прекрасна, как мечта поэта, великолепна, как восточная принцесса. С тех пор минуло двенадцать лет, двенадцать лет перемен, лишений и скорби. Ее белоснежная кожа увяла и потемнела, тело утратило округлость юности, глаза глубоко запали.

Жестокие года

В ней выпили всю кровь, избороздили

Морщинами чело¹³⁹.

С ужасом опустил я покров над этим памятником человеческих страстей и страданий. Я укрыл ее всеми

флагами и тяжелыми солдатскими плащами, какие сумел найти, чтобы уберечь от хищных птиц и зверей, пока не предам тело подобающей могиле. Медленно и печально пробрался я между нагромождениями трупов и, направляя коня к дальним городским огонькам, достиг Родосто.

*Да здравствует!(нов. гр.)

Глава вторая

Едва приехав, я узнал, что приказ по армии немедленно направляет ее к Константинополю; воинские части, наименее пострадавшие в бою, находились уже на пути туда. Город был весь в движении. Раненый Аргиропуло не мог командовать, и руководство войсками перешло к Раймонду. Он ездил по городу, навещал раненых и отдавал распоряжения, касавшиеся задуманной им осады. Я едва сумел выбрать время, чтобы отдать последний долг Эвадне. С помощью одного лишь моего слуги я вырыл ей под деревом глубокую могилу, опустил ее туда все в том же воинском саване из плащей, а над могилой сложил каменный холмик. Яркое полдневное солнце скрашивало мрачное зрелище. От могилы Эвадны я поспешил к Раймонду и его штабу, которые уже держали путь к Златому Граду¹⁴⁰.

Константинополь был обложен, окопы вырыты, и все подготовлено. Греческий флот осадил его с моря; а по суше окопы осаждавших тянулись от реки Киятхане возле Сладких Вод до Мраморной башни на берегу Пропонтиды и вдоль всех древних стен¹⁴¹. Пера¹⁴² была уже взята нами. Золотой Рог, город, огражденный морем, и увитые плющом дворцы греческих императоров — вот все, что оставалось туркам на европейском берегу. Наша армия считала город своей верной добычей. Численность гарнизона была известна, и подкреплений он ждать не мог. Каждая вылазка турок была нашей победой, ибо, даже оказываясь удачной, она причиняла врагу невосполнимый урон.

Однажды утром мы с Раймондом въехали на холм недалеко от Топ Капу, или Пушечных ворот, где Мехмед водрузил свое знамя и впервые увидел город. Те же купола и минареты высились над увитыми зеленью стенами, где умер Константин¹⁴³, где победили турки. На окружающей город равнине были разбросаны турецкие, греческие и армянские кладбища, окаймленные кипарисами. Другие, менее траурные, деревья придавали пейзажу разнообразие. Здесь и стояла греческая армия. Ее эскадроны то двигались строем, то во весь опор скакали туда и сюда.

Взгляд Раймонда был устремлен на город.

— Я сосчитал, — сказал он, — сколько ему остается. Еще месяц, и он падет. До тех пор оставайся со мной. Увидишь крест на куполе Святой Софии¹⁴⁴ — и можешь возвращаться в свой мирный лес.

— А ты, — спросил я — останешься в Греции?

— Конечно, — ответил Раймонд. — И все же, Лайонел, говоря это, я с сожалением оглядываюсь на нашу тихую жизнь в Виндзоре. Ведь я солдат лишь наполовину. Я люблю славу, но не военное ремесло. Перед сражением при Родо-сго я был полон надежд и воодушевления; победить в нем, а потом взять Константинополь — то было пределом моих надежд и честолюбивых мечтаний. Не знаю почему, воодушевление исчезло. Мне кажется, будто я вступаю в некую темную пещеру. Воинственный пыл моих солдат утомляет и раздражает меня, от наслаждения победой не осталось ничего.

Он умолк и погрузился в размышления. Его задумчивый вид почему-то напомнил мне полузабытую Эвадну, и я воспользовался случаем, чтобы спросить у него о ее странной судьбе. Я спросил, не встречал ли он в рядах войска кого-либо похожего на нее и не слышал ли что-нибудь о ней, с тех пор как вернулся в Грецию.

При упоминании ее имени он вздрогнул — и смущенно взглянул на меня.

— Я знал, — сказал он, — что ты заговоришь о ней. Я давно позабыл ее. Но здесь она каждый день, каждый час вспоминается мне. Когда мне что-то готовятся сообщить, я ожидаю услышать ее имя. Наконец-то ты разрушил чары. Скажи, что ты знаешь о ней.