Последний человек

Шелли Мэри

В эту пору турецкая армия осаждала Родосто;¹³² греки, торопливо готовясь и ежедневно посылая туда подкрепления, собирались вынудить противника к бою. Оба народа считали предстоявший бой в значительной мере решающим, ибо следующим шагом греков должна была стать осада Константинополя. Раймонд, уже несколько оправившийся, намеревался возглавить греческую армию.

Пердита не противилась его решению. Она ставила лишь одно условие: разрешить ей сопровождать его. Она еще не знала, что будет делать; но ни за что не стала бы сопротивляться малейшему его желанию и была готова радостно подчиниться всему, что бы он ни задумал. Но одно слово тревожило ее более, чем битвы или осады, при которых, как она надеялась, высокое положение Раймонда ограждало его от опасности. Это слово — для нее пока лишь слово — было чума. В начале июня этот враг человечества поднял свою змеиную голову на берегах Нила; появился он и в тех местностях Азии, которые обыкновенно не посещал. Чума

обнаружилась уже и в Константинополе; но, так как в этом городе появление ее было ежегодным, сообщения оттуда не привлекли особого внимания, хотя в них и говорилось, что от болезни уже умерло больше людей, чем обычно за все жаркие месяцы. Как бы то ни было, ни война, ни чума не могли помешать Пердите следовать за своим повелителем или побудить ее хоть единым словом возражать против его намерений. Быть подле него, быть любимой им, снова чувствовать, что он принадлежит ей, являлось пределом ее желаний. Целью ее жизни сделалось доставлять ему удовольствие; так было и прежде, но существовала и разница. В прежние времена она не задумываясь делала его счастливым, ибо была счастлива самец и при каждой необходимости выбирать справлялась с собственными желаниями, ведь она и он составляли одно. Теперь же она старательно исключала свои чувства и даже свою тревогу за его здоровье и благополучие, лишь бы ни в чем ему не перечить. Его в это время вдохновляла любовь народа Греции, жажда славы и ненависть к бесчеловечному правительству, которое подвергло его мукам, почти стоившим ему жизни. Он не хотел остаться в долгу у афинян, так его обласкавших, хотел поддержать славу, уже связанную с его именем, и искоренить в Европе государство, остававшееся памятником древнего варварства, когда все другие народы вступили на путь цивилизации. Достигнув примирения Раймонда и Пердиты, я стремился вернуться в Англию; но его настоятельные уговоры, а также пробудившееся любопытство и тревожное желание увидеть воочию близкое завершение затянувшихся греко-турецких войн побудили меня продлить свое пребывание в Греции до осени.

Как только здоровье Раймонда достаточно окрепло, он приготовился ехать в лагерь греческих войск, расположившийся вблизи Кишана, довольно крупного города к востоку от Гебра. Там Пердита и Клара должны были ожидать исхода битвы. Второго июня мы покинули Афины. Раймонд уже не выглядел изможденным и больным. Если в нем и не было свежести молодости, если чело его «избороздили глубокими следами сорок зим», если в волосах его уже пробивалась седина, а взгляд, всегда внимательный к другим, говорил о пройденных годах и перенесенных страданиях, в нем все же оставалось нечто неотразимо привлекательное. Только что стоявший на краю могилы, он возвращался к делу своей жизни, не сломленный ни болезнью, ни бедствиями. Теперь афиняне видели в Раймонде уже не юного героя, отчаянного смельчака, готового погибнуть за них, но мудрого полководца, который бережет свою жизнь и собственные воинственные стремления подчиняет общей военной задаче.

Первые несколько миль пути нас провожало все население Афин. Когда месяц назад Раймонд прибыл туда, шумная толпа притихла в печали и страхе, но этот день был истинно праздничным. Звучали громкие клики, живописные одежды ярких цветов сверкали на солнце; страстная жестикуляция и быстрая речь соответствовали всему облику этих детей природы. Имя Раймонда было у всех на устах; он был надеждой каждой жены, матери или невесты, чей муж, сын или возлюбленный пойдет за ним к победе в рядах греческой армии.

Несмотря на опасную цель нашей поездки, она была полна романтики, ведь мы ехали по холмам и долинам божественной страны. Раймонд наслаждался ощущением вернувшегося здоровья; быть военачальником афинян представлялось ему удовлетворением собственного честолюбия. Взятие Константинополя, на которое он надеялся, стало бы вехой на пути человечества и подвигом, небывалым в истории. Место великих исторических событий, город, чья красота удивляла мир, город, много сотен лет бывший твердыней мусульман, оказался бы вырван из рабства и варварства и возвращен народу, который прославлен творениями гениев, цивилизованностью и духом свободы. Пердита наслаждалась вновь обретенной близостью с Раймондом, его любовью, его надеждами и славою, как сибарит наслаждается своим роскошным ложем. Каждая мысль была восторгом, каждое чувство — блаженством и упоением.

В Кишан мы прибыли седьмого июля¹³⁴. Во время нашего путешествия погода стояла безоблачная. Каждый день на заре мы выходили из палаток и наблюдали отступление ночной тени с холмов и из долин и золотое великолепие солнечного восхода. Сопровождавшие нас солдаты со свойственной их нации живостью радовались красотам природы. Появление дневного светила они встречали торжественной музыкой; паузы в музыке заполнялись пением птиц. В полдень мы ставили наши палатки где-нибудь в тенистой долине или в лесу на склоне горы; журчавший по камешкам ручей навевал благодатный сон. Вечерний переход, более медленный, бывал еще приятнее, чем утренние хлопоты. Если наш оркестр играл, он как-то невольно выбирал что-нибудь меланхолическое: прощание влюбленных, жалобы разлучившихся, а под конец — какой-нибудь торжественный

гимн, созвучный спокойной прелести вечернего часа и устремлявший душу к размышлению и молитве. Часто у нас стихали все звуки, чтобы можно было слушать соловья. Летающие светлячки танцевали под это пение. Нежное воркование азиолы¹³⁵ сулило путникам хорошую погоду. Когда мы ехали долиной, нас окружала легкая тень и скалы красивейших оттенков. Когда мы оказывались в горах, под нами, точно живая карта, расстилалась Греция. Ее прославленные вершины пронзали воздух; ее реки серебряными нитями прошивали плодородную землю. Затаив дыхание, мы, английские путешественники, восторженно любовались великолепными пейзажами, столь не похожими на скупые краски и скромные красоты нашей страны.

Проехав Македонию, мы очутились на плодородных равнинах Фракии, менее живописных; однако наше путешествие и далее было интересным. Гвардейцы, скакавшие впереди, извещали о нашем приближении, и поселяне тотчас выходили почтить лорда Раймонда. Села украшались триумфальными арками, которые днем увивала зелень, а ночью освещали фонарики; из окон вывешивали ковры, дорогу усыпали цветами; имя Раймонда, сочетаясь с именем Греции и возгласами «Evive!»^*, звучало над толпой поселян.

По прибытии в Кишан мы узнали, что турецкое войско, услышав о приближении лорда Раймонда и его отряда, отступило от Родосто, но затем ветре-тило на пути подкрепление и вернулось. Тем временем греческий главнокомандующий Аргиропуло¹³⁶ двинул свое войско так, чтобы встать между турками и Родосто; битва, как говорили, стала неизбежной. Пердита и ее дочь должны были остаться в Кишане. Мне Раймонд предложил сопровождать его дальше.

— Клянусь холмами Камберленда! — воскликнул я. — Клянусь всем, что осталось во мне от бродяги и браконьера, я буду рядом с тобой, обнажу свой меч за дело Греции, чтобы и меня славили как победителя!

Вся равнина от Кишана до Родосто на протяжении шестнадцати лье кишела солдатами и теми, кто обычно сопровождает войско. Все это находилось в движении, означавшем, что предстоит битва. Из городков и крепостей выводили малочисленные гарнизоны, чтобы пополнить ими армию. Нам встречались обозные фуры и множество женщин всех сословий, возвращавшихся в Фери¹³⁷ или в Кишан, чтобы ожидать там исхода боя. Прибыв в Родосто, мы узнали, что позиции уже заняты и план сражения готов. Ранним утром следующего дня мы услышали стрельбу и поняли, что аванпосты обеих армий уже вступили в бой. Один за другим пошли полки, с развернутыми знаменами, под звуки оркестров. Пушки разместили на могильных холмах, единственных возвышениях на этой равнинной местности, и войска выстроились в колонны и каре; для защиты их саперы возвели укрепления.

Такова была подготовка к бою, и даже сам бой был совсем не похож на те, что рисует нам воображение. В истории греков и римлян мы читали о центре и флангах, представляя себе площадку, ровную точно стол, и солдат величиною с шахматные фигуры, расставленных так, что даже ничего не смыслящему в игре виден искусный порядок в их расположении. Когда я столкнулся с действительностью и увидел, что полки уходят влево и вдаль, что батальоны отделены один от другого целым полем, а возле нас, достаточно близко, чтобы можно было следить за их движением, их остается совсем мало, я отказался от попыток что-либо понять и даже от надежды своими глазами увидеть бой. Держась поближе к Раймонду, я с живейшим интересом следил за его действиями. Они были спокойными, смелыми и властными. Приказы Раймонд отдавал быстро; точность, с какой он предвидел события дня, казалась мне чудом. Между тем грохотали пушки, в перерывах звучала бодрящая музыка. Стоя на самом высоком из курганов, слишком далеко, чтобы видеть, как собирает свой урожай смерть, мы различали полки, временами тонувшие в пороховом дыму, из которого проглядывали знамена и флагштоки. Шум битвы заглушал все звуки.

Еще утром Аргиропуло был тяжело ранен, и Раймонд принял на себя командование всей армией. Он был немногословен, но, с тревогой и сомнением следя в подзорную трубу за выполнением одного из своих приказов, внезапно просиял.

— Мы победили! — воскликнул он. — Турки убегают от штыкового боя.

Своих адъютантов он тотчас послал распорядиться, чтобы кавалерия преследовала отступавшего врага. Поражение турок было полным. Пушки умолкли. Пехота сомкнула ряды, кавалерия устремилась вдоль равнины вслед бегущим туркам. Офицеры штаба Раймонда поскакали в разных направлениях, чтобы вести наблюдения и передавать приказы. Даже я был послан в отдаленный край поля.

Битва произошла на равнине до того плоской, что с курганов видны были на горизонте зубчатые очертания гор; на всей равнине единственными неровностями были углубления, подобные морским волнам. Вся эта часть Фракии столь долго оставалась полем сражений, что лежала невозделанной и выглядела бесплодной и печальной. Мне было приказано, взойдя на один из курганов с северной стороны поля, заметить направление, по которому мог отступить один из вражеских отрядов. Вся турецкая армия, преследуемая греками, ушла на восток; вблизи меня оставались лишь мертвые. С вершины кургана я оглядел все вокруг — и все было тихо и пусто.