Последний из праведников
Шрифт:
Мордехай не сводил с нее глаз, но в них не было огня, они застыли неподвижно — серые тучи в далеком небе — и наполнились слезами.
— Отец не дал благословения, — наконец, сказал он еле слышно и, вдруг оживившись, добавил: — Но Бог нам поможет. Верно?
К великому удивлению присутствующих, он снова повеселел, стал прежним удалым разносчиком, взял рюмку, постучал ею по бутылке с квасом и важно произнес:
— Тещенька, что нужно сказать? «Дайте водочки умирающему и вина страждущему!» — перефразировал он Писание на свой лад.
Какие славословия квасу! Ну, вот он и смеется, успокоилась Юдифь.
Но спустя несколько дней она увидела, что Мордехай снова замыкается
Казалось бы, они должны сходиться все ближе и ближе, Мордехай должен перед ней раскрываться все больше и больше, но вместо этого странный жених будто броней заковывался: глазом эта броня не видна, но сердце об нее больно ударяется.
Она начала торопить со свадьбой. Когда, по обряду, Мордехай разбил стакан — символ холостяцкой жизни, — она расплакалась. Тем же вечером счастливые молодожены устроились в доме у родителей Юдифи, которые содержали пекарню и были в восторге от могучих рук Мордехая: такими руками только и месить тесто. Видно, Бог послал им утешение на старости лет.
Юдифь воспряла духом: проходили дни и недели, а Мордехай не пресыщался близостью с женой, всегда такой доступной и такой недосягаемой. Ее тело по-прежнему было источником неизведанных наслаждений и кладезем невинности. Каждую ночь оба они приходили в изумление. Будто небо опрокидывается и низвергает пучину света, думала она.
— Ну, как же! Разве до тебя кто-нибудь знал, что такое любовь? Разве кто-нибудь может иметь о ней представление? Никто на свете! — подшучивала над ней мать.
А Мордехай мучился вопросом: нет ли в этом наслаждении излишества, не отдает ли оно немного язычеством и не отдаляет ли его от Бога?
Ему все больше и больше становилось не по себе, и он смутно ощущал, что виною тому — покинутый им Земиоцк. Девушки в его местечке тем и привлекали, что от одного только взгляда утрачивали свою волю. Любой муж, будь он тихим, как мышь, держал жену в узде. А ну, попробуйте-ка обуздать Юдифь! Не то, чтобы по струнке ходить — она сама еще приказания мужу дает! Да еще с какой легкостью! Будто муху от глаз отгоняет!
Но если хорошенько разобраться, то, пожалуй, более всего тревожило Мордехая ее желание кокетничать, как до замужества. Чуть что, она сейчас же наотрез отказывает ему в ласках, и в своем неудержимом стремлении дразнить эта несчастная способна не проронить ни единого нежного слова или вздоха два и даже три дня подряд. Ну, разве бывает такое сердце у еврейки?
Так и получилось, что, пока он разбирался в бесстыдном поведении жены, она при помощи своих чар обрела над бедным разносчиком такую власть, что тот только спрашивал себя, уж не женился ли он на демоне в облике прелестной девушки. Куда заведет их эта страсть, которой они предавались каждую ночь?
Все чаще и чаще Мордехай ловил себя на том, что тоскует по Земиоцку.
Эта защитная реакция вырабатывалась в нем очень постепенно.
Когда Юдифь заметила, что муж совсем стал книжным червем, было уже поздно возвращаться к полной раскованности их прежних интимных отношений. Казалось, каждое слово, которое произносит Мордехай, несет на себе Божью печать, и даже желание приходит чуть ли не по велению свыше, а исполнение супружеских обязанностей — не более чем соблюдение заповеди Всевышнего.
На этот счет у Юдифи было свое особое суждение. И все же настал такой день, когда Мордехай начал отдавать приказания, затем такой день, когда его своенравная супруга начала ему подчиняться,
Уже с самого начала она оказалась белой вороной. Ее свободная манера разговаривать, ее гордая походка удручали представителей обоих полов. «Нет, вы только посмотрите на эту цыганку! — говорили
кругом. — Ой-ой-ой! Вот что значит таскаться по дорогам!» И чужеземке давали понять, какая пропасть лежит между «Юдифями» и порядочными земиоцкими женами.
Первое время она то плакала ни с того ни с сего, то разражалась гневными речами, в которых изливала все свое горе, обвиняя мужа в том, что он умышленно разбил ей сердце и искалечил жизнь.
— С первой же минуты, с первой секунды ты меня обманывал. Я была для тебя игрушкой. «Голубка моя, разреши поднести твою бадейку, принцесса моя». Как же! Бродячий торговец! Гренадер! Александр Македонский! По дорогам он шагает! А я, дура такая, думала, что у нас будет не жизнь, а сплошной праздник. И что же оказалось? Леви несчастный! Утром молится, вечером молится, а когда мы вдвоем — он тоже молится! Ты же прикидывался! Комедию ломал! И приручил-таки свою голубку. Сегодня ему нужно переписать семейную хронику, завтра — отец не дал благословения, а там уж остался один шаг — и вот вам Земиоцк! Ой, Земиоцк, Земиоцк! Моим злейшим врагам я тебя не пожелаю! Ну и местечко! Кругом одни Леви! Куда ни посмотришь — повсюду Леви! Полместечка принадлежит Леви! Кто бы мог подумать, что их так много, этих Леви! У моего отца ты вкусный хлеб выпекал. А здесь что? Хрусталь он обрабатывает! Тоже мне занятие! От такой жизни скоро сама хрустальной станешь — насквозь будешь просвечиваться. Но кому до этого есть дело? Пусть бы меня убили — ни за что не стала бы молоть всякую чепуху, бубнить молитвы в синагоге с утра до вечера и философствовать со всеми этими учеными бородами. «Т-те-те, что вы скажете о небесах?», «Э-э-э, а что вы думаете об аде?» Кому это нужно? Богу, что ли? Насколько я Его знаю, он думает точно, как я: какая муха их укусила? — спрашивает Он себя, почесывая в затылке. Но, вот что: всему приходит конец! Довольно! Я ухожу! Навсегда ухожу! Слышишь? Вернусь к себе в Крыжовницк, к своим ослам и невеждам. Скажу, что ты умер, и надену по тебе траур. Можешь мне поверить, что стать вдовой в тысячу раз легче, чем быть твоей женой. Слышишь, Александр Земиоцкий? Чтоб меня холера взяла, если я…
Мордехай смотрел на нее, скорбно подняв брови, и, как терпеливый дрессировщик животных, повторял только одно слово, всегда одно и то же: «Ну, ну, ну…» При этом «ну, ну, ну…» он гладил густую гриву и так молодо и нежно улыбался, а усы так залихватски поднимались вверх, что бедная Юдифь, обезумев от радости, бросалась ему на шею.
Так кончались все их ссоры. Мордехай не вступал с женой в объяснения по той простой причине, что не понимал ее упреков. А ночью, когда она лежала рядом, ему становилось жалко ее, себя, эту супружескую пару, этих чужих людей, которых любовное безумие бросило в одну кровать и которым до сих пор так и не удалось поговорить между собой по-человечески.
— Хоть бы я понимала, что это за история с Праведниками, почему они должны так страдать? — спрашивала она иногда, еще нежась в любовной истоме.
Мордехай выходил из оцепенения. Он шарил в темноте рукой. Тело Юдифи вкусно пахло молоком и корицей.
— Радость ночей моих! — восклицал он шутливо и прижимался губами к расслабленному телу. — А кто не страдает? Посмотри, как ты мучаешь меня и как сама мучаешься. Но наше страдание отягощено грехом. Поэтому оно не возносится к небесам, а ползет по земле, как червь, как оскверненная молитва.