Последний из праведников
Шрифт:
— Как бы это объяснить, — грустно усмехнулась она, — радость наполняет мой живот, но не доходит до сердца…
Тем не менее она отступила назад, чтобы муж до нее не дотянулся, и стояла по другую сторону стола, укутанная в свою когда-то любимую, совсем истрепавшуюся шаль. Ее опасения передались Мордехаю, и он страшно побледнел. Радость его потухла, душа похолодела, и от этого прояснились глаза. С устрашающей ясностью увидел он, как изменилась его прекрасная Юдифь за те пять лет, что они прожили в Земиоцке…
По другую сторону стола в нескольких шагах от Мордехая стояла женщина на вид лет тридцати, хотя ей еще и двадцати пяти не исполнилось. И вдруг он понял: не годы тому виной. Вечные
— Ты прав, мы должны радоваться, — тихо выдохнула она и, обойдя стол своей танцующей походкой, прижалась к мужу.
От волнения ее движения сделались неловкими, она спрятала лицо у мужа под бородой и держалась за его бедра, как слабый растерянный зверек. Мордехай чувствовал у своего горла влажное дыхание, которое постепенно становилось ровным и спокойным.
— Да, да, будем радоваться, — вздрогнул он.
Но сердце его сжималось от тоски, и, кроме как о холоде, голоде и синюхе, он больше ни о чем не мог думать. Какие только напасти не ждут это благословенное Богом чрево, которое сейчас бьется рядом с ним новой жизнью…
Подавленный, он весь день провел в синагоге, пытаясь проникнуть в неисповедимое сердце Всевышнего и найти в нем ответ. К концу он разрыдался, чем вызвал всеобщее удивление. Затем его вдруг обуяла радость, и он, как безумный, выбежал из синагоги: решение было принято.
Домик примостился на дальнем конце местечка, как раз у самой тропинки, ведущей на холм Трех Колодцев, но снег был так глубок и так плотно покрывал все вокруг, что в тот вечер Мордехаю пришлось в темноте отыскивать дорогу. Юдифь поджидала его и отодвинула засов, едва он появился на пороге. Она заранее припасла хворосту, так что теперь красные языки пламени, плясавшие в печи, состязались с желтым кругом над старой керосиновой лампой, которая нещадно коптила посреди стола. Мордехай удивился, увидев на Юдифи ее старое бархатное платье: она берегла его и надевала только по праздникам. Не успел он стряхнуть снег с тулупа, как она обняла его, кокетливо улыбаясь.
— Посмотри-ка, что на столе, видишь? Мамаша Финк одолжила мне кусочек масла, а мука, по-моему, прибыла от мадам Блюменкранц. Ну, как, нравится?
Мордехай посмотрел на нее, и она показалась ему такой желанной, что у него даже голова закружилась. Он наклонился к ее лицу.
— Ах, ты кобылица моя прекрасная! Пусть этот праздник не значится в календаре, но…
Рот Юдифи пылал таким светлым пламенем, что все вокруг померкло.
— Жена моя, кобылица моя прекрасная, — выдохнул он, — теперь моя очередь сделать тебе сюрприз.
— Молчи, — сказала Юдифь встревоженно и положила палец ему на губы.
— Значит, так, — продолжал он, прижимая ее руку к щеке и покусывая палец, закрывавший ему рот, — я только что говорил с Максом Гольдбаумом. Он получил денежный перевод от брата. Помнишь его брата? Рыжий такой, и нос картошкой. Он уехал в Америку три года назад. Макс одолжит мне двести злотых. Завтра же отправлюсь в Зратов, куплю немного товару. Я все рассчитал: имея двести злотых, вполне можно начать дело. Ну, что скажешь на мой сюрприз? — закончил он, запуская
— Как! Ты молчишь?
Черты ее лица окаменели, а во взгляде засверкала гордость.
— Наоборот, я говорю, — произнесла она. — Говорю, что ты не имеешь права!
— Но всего четыре года назад ты же сама… сама меня умоляла подумать о том, что надо кормить…
— Вчера — это не сегодня, — отрезала Юдифь. — Ты знаешь, что твое место в синагоге, в Земиоцке, и нечего таскаться по дорогам, как бродяга.
— А как же ребенок? — закричал Мордехай, окончательно сбитый с толку.
Отбросив концы шали, молодая женщина простодушно приподняла ладонями бархатные груди, словно хотела преподнести их в дар мужу.
— Посмотри на мою грудь, посмотри… Наши дети болеют не от голода: у меня всегда полно хорошего молока! И потом… — вдруг нахмурилась она.
— Что «потом»?
Тут пальцы Юдифи скрючились, стали похожими на когти, и она подалась вперед, как кошка, готовящаяся к прыжку. Смерив мужа презрительным взглядом, она дала волю своему негодованию:
— И потом, что скажут люди, если я тебя отпущу и ты будешь скитаться, как бездомная собака? Ты… ты же… теперь такой набожный, такой набожный… Только сегодня мадам Финк сказала, что с тех пор, как я стала твоей женой, я должна себя чувствовать ближе к Богу. Сегодня, понимаешь, как раз сегодня она это сказала. Этим змеиным языкам дай только пищу — они же будут счастливы: «Ну, что вы скажете! Муж на дорогах давится позором, а она тут объедается икрой! Боже, какая жалость! Не женись он на этой кукле, возьми он в жены порядочную еврейку из Земиоцка — он же мог стать святым! А теперь где ему молиться? Под стогом сена? А ученые споры с кем вести? С коровами?»
Юдифь гневно тряхнула головой, будто старалась отогнать овладевшую ею мысль. Хитрая улыбка заиграла на ее влажных губах:
— И потом…
— Что еще? — сильно обеспокоился Мордехай.
Избегая его взгляда, Юдифь вдруг бросилась мужу на шею и, словно доверяя любовную тайну, прошептала в его слегка обросшее волосами ухо:
— А как же я? Что я-то буду думать о себе?
— Владыка небесный! — шутливо воздел руки Мордехай. — Чудо! Живое чудо!
Пока соседка обтирала бедра Юдифи от крови, та напряженно ждала первого крика новорожденного. Крик раздался лишь на шестой минуте. Акушерка сунула толстый палец в рот недоноска и, к большому удивлению роженицы, извлекла оттуда сгусток крови величиной с орех. Затем она набрала в могучие легкие побольше воздуха, языком приоткрыла ребенку губы и сделала долгий выдох. По синему комочку пробежала дрожь. Стараясь удержать дыхание жизни, крохотные пальчики на руках и на ногах судорожно скрючились, как при синюхе. Наконец, рот раскрылся, и раздался тоненький крик. «Ну, чего тебе?» — сочувственно прогремела акушерка, а взмокшая до костей Юдифь камнем свалилась на подушки: она снова была прочно связана с жизнью.
Ребенок был такой чахлый, что даже болезни тут не за что было уцепиться. Против всех ожиданий он выжил.
Был он хиленьким, можно сказать, еле-еле душа в теле, но в глазах светилась злая насмешка, от которой, по выражению Юдифи, испытываешь жгучую боль, словно тебя полоснули острием ножа. «Только в кого он будет вонзать это острие, в других или в себя?» — сразу же добавляла она.
— Комарик, настоящий комарик, — сердито ворчал Мордехай, — и повадки комариные.
Он был уязвлен тщедушным видом сына: разве такой может быть истинным представителем их династии? Конечно же. Там произошла ошибка, уговаривал он себя. Но, когда Юдифь наградила его еще тремя Леви могучего сложения, он забыл о первой неудаче, возблагодарил Бога и простил комарика.