Последний из праведников
Шрифт:
Женщины рассказывали странную историю, неизвестно кем занесенную в Земиоцк. На фронте ночь. Темно. Выстрел. До еврея, который только что стрелял, доносится стон…
«И тут, мадам, у него волосы становятся дыбом: в трех шагах от себя он слышит, что вражеский голос читает на иврите предсмертную молитву. Боже мой, оказывается, этот солдат только что убил еврея, брата своего. Боже мой, какое горе! Обезумев от стыда и отчаяния, он бросает винтовку и бежит по фронту. Он сошел с ума. Понимаете? Помешался. Те, что по другую сторону, стреляют в него, а по эту сторону ему кричат, чтоб он вернулся. Но он не хочет. Он остается посреди фронта и погибает. Боже, какое горе!»
Не успела кончиться война, как просочились слухи о революции, а затем и о погромах, которые вспыхивали быстрее местечковых сплетен. Украина
В ночь перед наступлением конца в стороне села Пешкова засветились яркие огни. В августе часто вспыхивают лесные пожары, и люди успокаивали себя этой мыслью. Первые крики послышались на заре. Все произошло в мгновенье ока. Казаки уже ворвались в Земиоцк, а некоторые евреи в ночных рубахах и ермолках, еще полусонные, выглядывали в окна и растерянно спрашивали бежавших по улицам людей, что случилось.
Юдифи и Мордехаю удалось добраться до вершины горы Трех колодцев живыми и невредимыми. Из всех детей с ними оказался только Биньямин. Прежде, чем побежать за родителями в лес, он не смог удержаться и оглянулся на местечко, попавшее в руки казакам. Его поразила красота развернувшегося перед ним зрелища. Долину охватывало приподнятое над землей кольцо тумана, и зеленые склоны скрывались за этой сероватой завесой, но пятьюдесятью метрами ниже выступали снопа. Черные силуэты с усердием муравьев взбирались на соседние холмы. Посреди кольца, сотканного из тумана, с ослепительной четкостью вырисовывались розовые крыши домов. Биньямин только было собрался отыскать глазами свободное от крыш пространство церковной площади, как вдруг услышал крики и тут же увидел черные клубы, которые, как по мановению волшебной палочки, вырастали над розовыми крышами. Приглушенные расстоянием крики напоминали смешной писк сгрудившихся в гнезде птенцов. И над всем этим расстилалось неподвижное голубое небо. Биньямин чуть не взвыл. Он уже даже рот открыл, но спохватился. Воздух застыл и онемел.
— Ну, чего ты ждешь? — раздался шепот.
Биньямин обернулся, и невольная улыбка тронула его губы: шагах в десяти от него над кустарником торчит голова мамы. Смертельно-бледное лицо и раскрытый в беззвучном крике рот. А сквозь листву, словно живое существо, выглядывает рука, и указательный палец умоляюще подзывает к себе — так дети в прятки играют. Действительно, глупо сейчас улыбаться, подумал Биньямин, но улыбка не сошла с его лица. Ему показалось, что он сделал всего один длинный-предлинный шаг по затихшей земле — и десяти шагов между ним и подлеском как не бывало: он очутился в хрустящей тенистой чаще, верхушки замшелых сосен заодно с голубым небом равно душно посматривают туда вниз, на дымящиеся розе вые крыши.
— Они гонятся за нами? — едва выдохнула дрожащая Юдифь.
— С чего вдруг станут за нами гнаться? — нелепо ответил Биньямин.
Во рту стоял запах смолы. Вселенная разделилась на два мира: тот, что внизу, и тот, что здесь. Который из них реальный? Мама стоит босая в пальто надетом прямо на голое тело, над туго застегнутыми пуговицами виднеется грудь. Тяжелое угловато лицо белей стены, но на скулах красные круги словно щеки припудрены тонкой пудрой. Глаза та широко раскрыты, что не видно век. Биньямин вдруг понял, чем вызвана его невольная улыбка: мама не успела надеть парик, который положено носить каждой замужней еврейской женщине, и недавно выбритая голова, покрытая лишь седым пушком, кажется головой старого ребенка. Биньямину захотелось, чтобы мама ничего не заметила, и он отвел глаза. «Иди сюда, иди…» Она схватила его и потащила в чащу. От страха она задыхалась, тяжелое лицо побагровело и взмокло. Глубокое смятение чувствовалось в каждом ее движении, в каждом слове. Она сама не понимала, что говорит и что делает.
Войдя вслед за матерью в лес, Биньямин увидел отца. Вон
— Ты нас задерживаешь. Тебе что, не терпится поскорее умереть?
Старый человек остановился посреди тропинки и спокойно, словно стоя в синагоге среди верующих, торжественно произнес:
— Женщина, женщина! Ты надеешься отдалить назначенный Богом час?
И он медленно двинулся в туман, словно какая-то подземная сила сдвинула с места мраморную колонну. Сожаление и упрек, которые слышались в голосе мужа, задели Юдифь за живое, и она яростно огрызнулась:
— А ты непременно хочешь приблизить этот час?
Биньямин в ужасе почувствовал, что она собирается затеять ссору, но в этот момент из долины донесся выстрел, и она в панике бросилась бежать. А Мордехай спокойно продвигался вперед в тени подлеска и, казалось, не замечал, что ветки царапают ему лицо, не слышал криков, которые все еще доносились из долины, и даже не обращал внимания на полные ненависти взгляды, которые метала в него бедная Юдифь, останавливаясь через каждые десять шагов, чтобы подождать его; потом снова стрелой бросалась вперед, не чувствуя, что ноги у нее стерты в кровь и одна грудь совсем вывалилась из пальто. Через некоторое время она решительно остановилась и прошептала:
— Давайте спрячемся в чаше.
Биньямину было страшно смотреть на ее искаженное страхом лицо. Вдруг она, видимо, заметила, что поверх расстегнувшегося пальто белой грушей болтается ее голая грудь. Она медленно обвела обезумевшим взглядом обоих мужчин, подняла воротник и, сжав его сведенными от стыда пальцами, разрыдалась. Мордехай сел и прислонился к елке. Тяжелый взгляд серых глаз уставился в бело-голубые просветы между ветвями, а борода шевелилась, словно он бормотал молитву. Биньямин тоже уселся и застыл. Все трое так глубоко ушли в свои мысли, что не заметили приближения казака… Они втроем — и ни души вокруг. Время от времени тревога, неотступно преследующая Юдифь, вырывалась наружу: «Боже мой, что Ты сделал с остальными моими сыновьями? Бог мой, только меня и моих сыновей… Только нас…»
Оказалось потом, что некоторые казаки поодиночке шарили в земиоцких лесах в поисках прятавшихся там молодых девушек.
Вдруг в поле зрения Биньямина выросла фигура светловолосого человека в кавалерийских сапогах. Солнечный луч отбрасывал его тень до самых ног Биньямина. Казак держал перед собой обнаженную саблю. В распахнутый ворот виднеется волосатый треугольник груди, водянистые карие глаза светятся хитростью. Квадратное лицо украинского крестьянина. Он тихонько-тихонько подкрадывается, высоко поднимая ноги… Биньямин не шелохнулся. Он по-прежнему сидел, опустив голову на колени, и думал: «Неужели родители делают вид, что не слышат позади себя хруста, или они действительно прислушиваются только к своим тревожным мыслям?» А еще он поразился тому, что сердце не забилось сильнее и ни единый звук не вырвался у него из груди. Он даже не вздрогнул. Сразу же пришла в голову утешительная Мысль, что все это лишь спектакль, в котором он участвует как зритель. Мордехай по-прежнему сидел, прислонясь к ели, а Юдифь стояла посреди прогалины с закрытыми глазами, дрожа всем своим грузным телом, и сжимала пальцами воротник пальто. Биньямин отметил про себя, что казак очутился между ней и Мордехаем одним прыжком и что Мордехай в ужасе вскочил на ноги. Казак посмотрел на свои жертвы презрительно и разочарованно, остановил выбор на Мордехае и не спеша направил саблю на горло старого человека. До этого момента Мордехай оставался относительно спокойным. Но, когда лезвие чуть ли не коснулось его, он повернулся лицом к стволу, приложил к нему ладони, откинул голову назад и, возведя обезумевший взгляд к небу, выкрикнул первые слова предсмертной молитвы: