Последний из праведников
Шрифт:
— Я, значит, похож на еврея.
поличным голосом, который так легко вышел у него из горла, будто он вновь вспомнил забытый мотив.]
И тут заговорил кузнец.
— Не знаю, — сказал он, — на кого похож еврей. По моему разумению, люди как люди. В нашем лагере были евреи, но я это сообразил уже потом, когда фрицы их увели. Только вот что. Когда шел я из плена, я сделал крюк. Мне нужно было попасть в Дранси. Друга моего убили, а жена его там живет, невдалеке от Парижа. Рано поутру немецкие машины прей гнали всех с дороги на тротуар, и мы увидели, как” мимо нас на полной скорости промчался автобус еврейскими детьми. У всех были звезды нашиты. Рожицы
сил себя, в своем ли он уме. От этого вопроса он сказал Эрни ме почувствовал удушье и схватился за горло. Фермерша решила, что он заболел. Он ушел в сарай, лег и зарылся в солому, чтобы не слышать криков. Несколько раз он выходил подышать ночным воздухом Прованса. Наконец, он уснул, но и сон не помог — просто крики теперь раздавались внутри него. Ему снилось, что он собака и бежит по улицам большого города, а прохожие удивленно показывают на него: “Смотрите! Собака с еврейскими глазами!” Он и не знал, что началась охота, а со всех сторон уже сбежались люди с сетями руках, и сети заволокли все небо. Он укрылся в подвале и уже считал себя в безопасности, когда за дверьми послышались голоса преследователей, которые требовали, чтобы он им отдал хотя бы глаза, лаза? Странно. И вдруг он заорал во все горло:
— Мы никогда не отдаем наших глаз! Никогда!
иногда! Никогда! Лучше мы отдадим нашу душу! К-у-у!..
Эрни Леви оделся в темноте и вышел из сарая. Весь хутор утонул в черной ночи. Он уже было открыл калитку, но раздумал и подошел к дому. Сначала послышался мужской голос, а затем испуганный крик мадам Трошю.
— Я пришел попрощаться с вами, — сказал Эрни через дверь.
Зажегся свет. Рассерженная мадам Трошю открыла дверь.
— Чего уходить. — Ночью, как вор?
Она стояла, набросив вышитый красными цветами халатик, и через ее плечо Эрни увидел на своем бывшем месте голый торс какого-то мужчины. Знакомая картина: пышно убранная дубовая кровать, на потолке зеленый круг от абажура, комнатные туфли (не раз вставлял он в них лихорадочно дрожавшие ноги), приторный запах сплетенных тел: комната до конца никогда не проветривалась. Но теперь ему показалось, что все это отошло от него и плывет перед глазами, как мертвая рыба. Мадам Трошю тоже выглядела совсем другой. Не была она ни красивой, ни уродливой (когда-то он все думал, какое определение, к ней подходит). Она просто бесцельно плыла по течению.
— Я хотел сказать тебе до свидания, — повторил, он. — Думал, нехорошо уйти, не попрощавшись.
При звуке его нежного голоса она задрожала, прижала руки к голой груди и неожиданно закричала:
— Господи, что я натворила!
Она в отчаянии ломала руки.
— Ну, ну, перестань плакать, — сказал Эрни.
Он шагнул в спальню и подошел к фермерше, которая окаменела от непонятного ему горя.
— Вы же знаете, у такой красавицы, как вы, недостатка в мужчинах не будет, верно?
— Дитя! Малое дитя! — закричала она, не отводя от Эрни широко раскрытых глаз.
Больше она не проронила ни слова — только мала руки. Эрни боязливо отступил к дверям.
нувшись в последнюю минуту, он улыбнулся на прощанье, но женщина лишь беззвучно шевелила губами.
На лесистой тропинке, спускавшейся в деревню, ему снова показалось, что он что-то забыл
— Паршивая собака, — вдруг прошептал он.
Усевшись посреди темной дороги, где блуждали неясные тени, будто вышедшие из всей его жизни, он, по еврейскому обычаю, в знак унижения посыпал голову землей.
Этого ему показалось мало.
Он начал бить себя по лицу. Вскоре ему почудилось, что тот, кому он наносит пощечины, хоть и есть он сам, но какой-то другой, и получалось, что он бьет не себя. Поэтому он не удовлетворился и побоями.
Тогда он стал царапать левую руку правой и наоборот, чтобы ни одной не было пощады. Но все время рождалась третья рука.
Тогда он попытался вспомнить все способы унижения, к каким только прибегали его предки. И он назвал имя Бога. И он не увидел ничего, перед чем можно унизить себя. И он вызвал образы своих родных. Но родные уже давно умерли и ничем не могли ему помочь.
Тогда он застыл и сидел, не шевелясь, без слез. Потом он наклонился, поднял камень, разодрал им щеку, и только когда почувствовал боль, из глаз выкатилась слеза, за ней другая и третья… И когда он прижался щекой к земле, и когда обнаружил в себе источник слез, который считал навсегда пересохшим с тех самых пор, как услышал Ильзины три хлопка, и когда почувствовал, что покойный Эрни Леви восстал из мертвых, — только тогда его сердце тихонько раскрылось навстречу прежнему свету.
ЖЕНИТЬБА ЭРНИ ЛЕВИ
Марэ, старинный район Парижа, где когда-то жили маркизы, давно уже стал, наверно, самым запущенным местом в городе. Поэтому в нем было еврейское гетто. Шестиконечные звезды во всех витринах напоминали христианам, что здесь нужно быть настороже. Такие же звезды и на груди у торопливых прохожих, которые робкими тенями мелькают под домами; только это матерчатые звезды, размером с морскую звезду; они нашиты с девой стороны, у сердца, и в центре каждой из них клеймо, как фабричная марка: “Еврей”. У детей звезды той же величины, что и у взрослых, отметил Эрни; они как будто пожирают хилую грудь, впиваясь в нее своими шестью лучами, как щупальцами. Эрни смотрел на этот клейменный мелкий скот и не верил своим глазам. Над каждой головой ему чудился нимб ужаса. В дальнейшем он убедился, что глаза его не обманывают.
Улица Экуфф, где находилось Объединение, показалась ему самой “живописной” во всем Марэ. а дом, в котором оно помещалось, — самым покосившимся и печальным.
С бьющимся сердцем, охваченный любопытством и щемящей тоской, какую иногда вызывает дышащая на ладан лестница, постучался он в узкую дверь на шестом этаже. Открыл маленький старик. Через его плечо Эрни увидел еще троих таких же маленьких стариков, выстроившихся, как на смотре. Хозяин чуть сдвинул ермолку вперед и вернул ее на положенное место.
— Проходите, пожалуйста, — пробормотал он. Его тонкий голос и чопорные манеры напомнили Эрни слащавую вежливость Биньямина.
Закрыв за Эрни дверь, хозяин шагнул к нему, едва заметно поклонился и протянул руку.
— Добрый день, месье, — сказал он.
Остальные три старика по очереди повторили приветствие. У всех четверых были одинаковые бородки клином, одинаково глубоко запавшие глаза и одинаково высокие еврейские лбы. Однако первый старик был покультурнее, судя по тому, как безупречно произнес он это “месье”, которое никак не давалось остальным: один сказал “мосье”, другой — “мусьи”, а третий и вовсе промямлил “мисью”.