Последний мужчина
Шрифт:
Работы Флоренского сложны для понимания с ходу, но и взрывоопасны для учителей от приснопамятного «соцреализма», по сей день забивающих им сцены. Других учителей надо включать в программу «Щуки»… А по статье Толстого «Что такое искусство?» и книге «У водоразделов мысли» принимать экзамен, не выдавая диплома тем, кто живет призраками. Кто мечтает об Олимпе славы. Кто потом будет убивать души уже наших детей, пробивая дорогу к признанию. Как говорил известный персонаж: «Надо, Федя, надо»! Иначе чем объясняется неуёмное «тиражирование» спектаклей по пьесам Чехова»? Тоже из учебника. Не лукавство ли и просто обман эти «новые» прочтения?
Он тяжело выдохнул. Меркулов, немного оторопевший от такого напора, сидел не шелохнувшись. Но оцепенение было всё-таки сброшено. Он снова вполне адекватно воспринимал происходящее. Сергей прошел несколько раз до стены и обратно. В коридоре за дверью что-то упало. Оба обернулись. Но массивное полотно, повинуясь автору и лишь скрипнув, оставалось неподвижным, не смея нарушить столь важного в своих будущих последствиях
Первым очнулся хозяин кабинета:
— Да-а. Значит, человечество не те сани готовило летом? И себе?
— Не все человечество. Только часть, и не сани, а яму. И не готовили, а рыли, и не себе, а другой части.
— А попали всё-таки сами? — отчего-то зло усмехнулся Меркулов. — Какие же должны были быть последствия? По-вашему выходит, страшно подумать.
— А представьте, как обесценятся коллекции, которые скупались ради прироста собственного богатства. Как исчезнут в небытии сотни спектаклей, поставленных ради успеха, — спокойно ответил Сергей. — А ведь случится. В целом поколении конца прошлого века в России, который страдал и страдает до сих пор, в драматическом поиске ответа на вопрос «Неужели жизнь была прожита зря?» вы не найдёте ни драматургов, ни постановщиков, ни актёров с художниками. А ведь именно они её прожили зря. Оказались изворотливы. Но не вышло! Умирая спокойно, они совершают преступление перед вечностью. Фадеев застрелился. А ведь человек был с большой буквы, не чета нынешним. Другие спились — не худший выход.
Тягостное молчание стало единственно логичным следствием этих слов.
— Простите, — наконец выдавил Сергей, — но мне необходимо закончить. Может быть, уже никогда и ни перед кем я не трону этой темы. Честно говоря, удивляюсь, что вы не выгнали меня. — Он снова тяжело вздохнул. — В упомянутой книге прямо сказано: «Если в иллюзионизме внутренний двигатель в возможности сказать о произведении культуры «моё», то истинное, духовное мироощущение побуждает созидать именно возможность сказать о созданном «не моё»,«объективно сущее». Изобрести — стремление иллюзионизма, подделки; обрести — подлинности. Обрести прежде всего себя. Это и есть подвиг искупления. Где он у вас? У ваших коллег? Всеми прожекторами мира не высветить. Или не согласны?
Собеседник молчал, понуря голову.
— Что же вы? Ведь речь идёт об изображении действительности, её существования в произведениях. Все ваши коллеги иллюзию называют действительностью! Речь о формах, которые все считают верными. По образному выражению Флоренского, «патент на «действительность» получают в канцелярии материалистов, и без их подписи к печати он недействителен». Я бы добавил — без печати Гёте, Станиславского, Дали, Вагнера, Мопассана с Чеховым, а теперь и вас, «материалистов» духа. «Неприкасаемые», формируете сознание будущих художников. И это перевоспитание в духе нигилизма вы усиленно выдаёте за возвращение к естественности и за снятие каких-то наложенных на него пут. Причём, якобы очищая, выскребаете душу, продырявливаете её. — Он вновь посмотрел на Меркулова. — Ну не молчите же! Вы же и есть тот самый протест. Вы ставите спектакли без патента! Пусть лишь некоторые. Вам Немирович-Данченко не сказал бы, как Чехову: «Давайте, давайте быстрее ваши «Три сестры». У нас всего три столпа, на которых держится театр, — Толстой, вы и Гауптман». Последнего уж и не помнят. А Толстой не смог даже дочитать пьесу до конца, настолько считал неудачной. Не глупее нас был человек, между прочим. Не смог Немирович оглядеться по сторонам. Увидеть целые пласты общества, образованного, замечу, общества, не принимавшего кумира. Эти пласты потом вытравили и постреляли коммунисты, даже единиц не осталось. Зато остался Чехов. Так и катится до сего дня. Не понял Немирович глубины слов Платонова — «О смерти личности в революции». Печально, что слепоту и ученикам навязали. Так и называется система: «Способы и приёмы, доказывающие превосходство реализма над духом человеческим». Или «Искусство стать глухим». По счастью, разум и логика, так пленившие Станиславского, вовсе не то, чем должен руководствоваться человек. Не этим он жив. Система, названная его именем и основанная на принципах «реализма», мертва. Таких способов не существует. Она лишь способ превратить истинную реальность в иллюзию и заслонить такой иллюзией дух. Этому и учат. Претензии на такую «реальность» не новы. Попробовали бы вы сказать древним египтянам об их плоских изображениях на камне, что это искажение реальности. Вам просто отрубили бы голову. Николай Ге первый осмелился верно взглянуть на наших передвижников, для которых важна не правда жизни, как заметил философ, а внешнее подобие. Не творческие основы бытия, а имитация жизненной поверхности. И порвал с ними. Даже весь современный кинематограф, какими бы блокбастерами ни назывался, по сути — плод передвижников. «Реалист» Чехов укладывался идеально в материализм Станиславского, который был по душе всем его сторонникам — от коммунистов до «борцов» за свободу в звёздно-полосатых странах. Был изобретён даже симбиоз — соцреализм — совершенно новая претензия на реальность. И где он? Там же, где окажутся и «новейшие». Человеку нужен идеализм! И он всё-таки возродился. Не удалось расстрелять его вместе с Флоренским и другими. Не удалось и сжечь работу Булгакова «От марксизма к идеализму». Сейчас пусть единичные, но прозрения появляются. Не надо повторять работу большевиков, и умопомрачение пройдёт. Один человек сказал очень точно:
От этой тирады Меркулов снова ощутил подступающую скованность. Но, ощутив её, тут же почувствовал облегчение. Приступ прекратился. «Ага, надо просто ловить себя на мысли», — заключил он.
— Кровь полилась рекою, — продолжал Сергей, — и я закричал: — Где же вы? — А они мне — «Юнона» и «Авось», «Вишневый сад», «Три сестры». Наконец полстраны завалили трупами, скурвили половину девчонок, и я уже заорал: где вы, великие и вознесённые?! Вы что, ослепли? — А они мне то же самое. Правда, добавили «Бумер». Великие оказались мертвечиной. Даже запах запомнил — с душком Хуго Босс. Вот так бесславно почили. Работают тени. До сих пор. Поразительно, с какой силой театр рвался из «несвободы», с такой же силой и обмяк, рухнув в свободу. Предал нас. — От волнения, охватившего его при этих словах, Сергей нервно засунув руки в карманы и стал ходить до двери и обратно. — Антон Павлович Чехов любил говаривать, — уже стараясь держаться спокойнее, продолжил он, — «садиться писать надо с холодным сердцем». И то правда. Ведь только тогда из-под пера выйдут пьесы о вечно обедающих пиджаках — деревенском безделье мелкопоместного дворянства, жизнь которого он, по образному выражению Бунина, так слабо знал. Но с которых «и начинается высокое искусство», как пишет уже сегодня одна критикесса. И сегодня же, и только с таким же холодным сердцем, известный журналист под заголовком «Тайны классики» будет в шести номерах отнюдь не литературной газеты искать ту самую чёрную кошку в тёмной комнате, которой нет вовсе. Какую ловили и в Америке, добавив к «Трём сёстрам» рок-музыку и наркоманов. Да и на каких сценах только не рыли. Но не сыскать. Ни драматургии, ни духа. У Шекспира хоть есть первое. Куце, но старался прописать. А здесь — пустота. — Устало опустившись на стул, он вздохнул в очередной раз. — Поймите, у вас видно то, что скрыто у других. Параллели расходятся! Отторгните иллюзию, в которой купаются ваши коллеги, до конца и постарайтесь увидеть то, что есть, а не то, что следует видеть. Помните, как дети. Тогда вы так и напишете, так и поставите, так и прочтёте. Наконец, вас так и услышат.
Он замолчал и несколько раз свернул и развернул лист, что держал в руках. Затем, будто спохватившись, разгладил его и аккуратно вставил в книгу.
— Или не так? — уже тихо переспросил Меркулова Сергей.
Тот не проронил ни слова.
— Ну что ж. Не отвечайте сразу. Замечу только, что работы Флоренского у многих зарубежных авторов используются повсеместно, а критика как учёного и философа практически отсутствует. Догадываетесь почему? Возразить нечего. А наши выбирают спасительный путь — умолчать или скрыть отдельные части, а не пересмотреть всё в этом искажённом мире. Да нет, сумасшедшем, как поёт один чудный голос. Помните? «А то, что этот глупый мир так давно сошёл с ума, не удивляй, вижу сама». Дерево ветвится, а не растёт вверх.
— Что же получается? — глядя почему-то вниз и ковыряя прилипший к столу кусок газеты, произнёс Меркулов. — Нет ничего общего между Дали и Микеланджело? И что же взамен Станиславского? Его системы?
Сергей даже кашлянул от неожиданности. Но быстро взял себя в руки.
— Ну, по последнему Антон Павлович не расстраивался — ещё не существовало. А вот об игре самого «основателя» высказывался предельно ясно: «…ходил по сцене и говорил как паралитик… что мне было тошно смотреть». Чувствуете душок лицемерия? Об актёрах МХАТа отзывался ещё более нескромно. Что же касается разницы между двумя первыми, она есть. И разница эта — этика в произведении. Но есть и путь — от эстетики к ней. И Микеланджело фантастически ближе к последней, но подмена духа телом здесь уже происходит. И «Давид» восхищает Ватикан. Религиозный сюжет все более и более становится лишь предлогом для изображения тела и пейзажа. И практически всех, если хотите, постановок и книг.
— Позвольте, нельзя же искусство ограничить религиозностью. Что же, и дальше писать одни иконы, а ставить лишь библейские сюжеты? Или предлагаете рвануть за Америкой? «Завтрак после полудня» Молинаро или «Затемнение в ресторане»?
— Ни в коем случае! Достаточно одного из стилей плавания. И вообще, как вы не поймете? В каждом произведении обязанность художника — сохранять дух и человека! Ведь мы люди! Люди. Запихивание сигареты в глотку матери как символ «освобождения» пусть останется мечтой феминисток. В конце концов, даже женщины-критики, давая оценку их влияния на искусство, в первую очередь отмечают политическую ангажированность. Я имею в виду Диану Левитт, которую никак не заподозришь в неприятии радикализма этого движения.
Он помолчал.
— А дух у человека жив в одном — в вере. Значит, отправная точка. А вовсе не навязывание библейских сюжетов. Есть дух — есть искусство. Иначе — пустота. Нe боюсь повторить. Пустота и слава. Пустота и слава. Вот эти две дамы вас под белы ручки и по жизни…
Меркулов усмехнулся:
— Опять? Вроде одобряли?
— Как и сейчас.
Сергей помял мочку уха, на секунду задумавшись.
— Но с духом нужно поосторожней. Сохранять незаметно для зрителя. Не трогать его владений пространством иллюзии. Самая малость для начала — не трогать. Отказаться от перспективы, не заслонять одним образом другой, духа — выдуманной реальностью. А совместить, соединить воедино. Вы ведь согласны теперь, что она выдумана?