Последний полицейский

Уинтерс Бен Х.

– Папки числились за сотрудником?

– Как это понимать?

– Дела, над которыми работал Питер, будут сложены вместе?

– А-а. Знаешь, понятия не имею.

– Ясно, – говорю я и усмехаюсь. Щеки у меня разгорелись, глаза блестят. – Мне это нравится.

– Какой ты смешной, – замечает она с улыбкой, а мне все не верится, что она настоящая, что сидит у меня дома в потертом старом шезлонге, в красном платье с черными пуговками.

– Мне это действительно нравится. Может, я еще сменю профессию? Попытаю счастья в страховом бизнесе. У меня еще вся жизнь впереди, скажешь,

нет?

Наоми не смеется. Она встает.

– Нет, ты не сменишь. Ты полисмен до мозга костей, Хэнк, – она смотрит мне прямо в лицо, а я чуть-чуть подаюсь вперед и встречаю ее взгляд. Вдруг ловлю себя на мысли, яростной и мучительной, что это в последний раз. Я никогда больше не влюблюсь. Это в последний раз.

– Падающий астероид застанет тебя с вытянутой вперед рукой и криком: «Стоять! Полиция!»

Не знаю, что на это сказать. Право, не знаю.

Я чуть наклоняюсь, а она вытягивает шею, и мы целуемся. Очень медленно, как будто все время мира принадлежит нам. На середине поцелуя мне под ноги лезет пес, тычется носом, и я тихонько отпихиваю его в сторону. Наоми обнимает меня за шею, ее пальцы прокрадываются за ворот рубашки. Закончив первый поцелуй, мы целуемся снова, сильно и торопливо, а когда отрываемся друг от друга, Наоми предлагает перейти в спальню. Я снова начинаю извиняться – у меня нет настоящей кровати, только матрас на полу. Не собрался купить. Она интересуется, сколько я здесь живу, и я отвечаю – пять лет.

– Ты, похоже, и не собирался покупать, – бормочет она, притягивая меня к себе.

– Наверно, ты права, – шепчу я и увлекаю ее на пол.

* * *

Много позже, в темноте, когда веки начинают слипаться, я шепчу Наоми:

– Какие стихи?

– Виланеллы, – шепчет она в ответ, и я признаюсь, что не знаю этого слова.

– Виланелла – это стихотворение из девятнадцати строк, – ее дыхание щекочет мне шею. – Пять терцет из трех рифмованных строк каждая. Первая и последняя строки первой терцеты, чередуясь, становятся последней строкой каждой следующей терцеты.

– Понятно, – говорю я, не слишком вникая. Меня больше волнует электрическое прикосновение ее губ к моей шее.

– А заканчивается катреном: четыре рифмованных строки, где последние две строки снова повторяют первую и последнюю строку первой терцеты.

– О-о-о, – тяну я и добавляю: – Без примера не разобраться.

– Есть много очень хороших.

– Прочти мне свою.

Она смеется – легкий теплый выдох мне в ключицу.

– Я еще только первую пишу. И она не окончена.

– Только одну?

– Одну, но великую. До октября. Таков мой план.

– О-о-о…

Минуту мы лежим тихо.

– Вот, – говорит она. – Я прочту тебе знаменитую виланеллу.

– Не хочу знаменитую, хочу твою.

– Это Дилан Томас. Ты, может быть, уже слышал. В последнее время она часто появлялась в газетах. [4]

– Стараюсь поменьше читать газет, – качаю головой я.

– Странный ты человек, детектив Пэлас.

– Мне это многие говорят.

* * *

4

Наоми,

несомненно, говорит о виланелле валлийского поэта Дилана Томаса «Do Not Go Gentle Into That Good Night». Стихотворение, написанное у постели умирающего отца, призывает до конца бороться против неизбежной смерти.

Поздно-поздно ночью я просыпаюсь и вижу Наоми в дверях. Она в одном белье, красное платье подняла над головой, собираясь надеть. Заметив мой взгляд, она без смущения улыбается и спокойно заканчивает одеваться. Даже в бледном свете из коридора я вижу, что на губах у нее не осталось помады. Она выглядит прекрасной и беззащитной, как новорожденное существо.

– Наоми?

– Да, Генри. – Она закрывает глаза. – Еще кое-что… – Открывает глаза. – Еще одно.

Я заслоняюсь ладонью от лунного света, всматриваюсь в нее. На груди у меня скомканное одеяло, ноги свешиваются за край матраса.

Она садится на постель в ногах, спиной ко мне.

– Наоми?

– Забудь.

Она коротко встряхивает головой, снова встает и заливает меня потоком слов в темноте:

– Генри, просто знай, что бы там ни было, как бы все ни кончилось – это было хорошо, по-настоящему, правильно.

– Да, конечно, – говорю я. – Да. Да.

– Хорошее. Настоящее. Правильное, и я этого не забуду. Ясно? Чем бы ни кончилось.

– Ясно, – говорю я.

Она склоняется надо мной, крепко целует в губы и уходит.

3

– Пэлас?

– Что? – Я сажусь, озираюсь. – Алло?

Я так привык просыпаться от звонка телефона и не сразу соображаю, что снилась мне не Элисон Кечнер, а Наоми Эддс, и еще я вспоминаю, что это был не сон. Наоми настоящая, она существует, я ищу ее взглядом, а ее нет. Шторы открыты, зимнее солнце набросало желтых прямоугольников на смятую постель. А в трубке орет женский голос:

– Вам известно, какое наказание сейчас предусмотрено для выдающих себя за государственного служащего?

О, боже, только не это! Фентон!

– Да, мэм, известно.

Кровь, пробирка с кровью. Хазен-роуд.

– Тем не менее я вам напомню.

– Доктор Фентон…

– Лицо, выдавшее себя за представителя государства, карается заключением на срок от десяти до двадцати пяти лет согласно статье шестой, предусматривающей автоматическое тюремное заключение до суда. Которого и не будет.

– Я знаю.

– То же наказание для препятствующих уголовному расследованию.

– Можно я объясню?

– Нет, спасибо. Если вас через двадцать минут не будет в морге, отправитесь в тюрьму.

Две минуты, чтобы одеться, и две минуты, чтобы снять и заменить повязку на глазу. Закрывая входную дверь, я оглядываюсь. Шезлонги. Пустая винная бутылка. Ни следа одежды Наоми: ни сумочки, ни пальто, ни отпечатков каблуков на коврике. Даже аромата духов не осталось.

Но это было. Закрываю глаза и чувствую след ее пальца, скользящего по коже от затылка к спине. Не сон.

Двадцать минут, сказала Фентон, а она не шутит. Я всю дорогу до больницы превышаю дозволенную скорость.