Последний полицейский
Шрифт:
Питер Зелл не покончил с собой. Его убили. Фентон это подтвердила.
Наоми Эддс тоже убили. Прострелили голову, когда она искала среди материалов ту страховку, о которой мы говорили накануне.
Она, прежде чем уйти, присела в ногах моей кровати. Она хотела что-то сказать, но передумала и ушла домой.
Зелл говорил ей про «Макдоналдс»: если бы собирался покончить с собой, сделал бы это там. Он и сестре то же самое говорил. И кому еще?
Пузырьки с шестьюдесятьюмиллиграммовыми таблетками сульфата морфина в пакете, спрятанном в конуре.
Я смутно отмечаю,
Питер Зелл и Дж. Т. Туссен, детектив Андреас и Наоми Эддс.
– Ну-ну, милый, – говорит Руфь-Энн. Передник, дощечка для записи заказов, в другой руке зажата ручка кофейника.
– Что там за музыка? – спрашиваю я. – Где Морис?
– Ушел, – отвечает она. – У вас ужасный вид.
– Я знаю. Еще кофе, пожалуйста.
И еще моя сестренка. Пропала. Возможно, умерла, возможно, в тюрьме. Еще одна катастрофа, которую я не сумел предотвратить.
На экране дергающиеся кадры: за столом сидят мужчины в зеленой форме с золотыми эполетами, по виду из Южной Азии. Один сурово говорит в микрофон. Человек через две табуретки от меня злобно вскрикивает. Я оборачиваюсь к нему: полноватый мужчина средних лет в мотоциклетной куртке, с густыми усами и бородой. Он спрашивает, не возражаю ли я? Я пожимаю плечами, и он, взобравшись коленями на стойку, опасно балансируя, переключает канал.
Мой телефон вибрирует. Это Калверсон.
– Да, детектив?
– Ты как, Генри?
– А, – отзываюсь я, – нормально.
Вояки пропали с экрана, на их месте реклама – непристойно ухмыляющийся тип на фоне пирамиды консервов.
Калверсон перечисляет, что успели узнать. Теодор Гомперс сидел в кабинете с бутылкой, говорит, что услышал выстрел в 2:15. Однако, по его признанию, был сильно пьян и только через несколько минут пошел смотреть, что за шум, а потом еще довольно долго добирался до кладовой, где и нашел тело Наоми. В полицию он позвонил в 2:26.
– А другие сотрудники?
– Когда это случилось, никого не было, кроме Гомперса. У него сейчас работают три человека, и все были на перерыве. Обедали в «Барли-хаус».
– Не повезло.
– Да уж.
Я складываю тетради стопкой, разбираю и перекладываю в прямоугольник, устраиваю крепостную стену вокруг чашки с кофе. Калверсон собирается отдать пулю на баллистическую экспертизу. Есть зыбкий шанс – полшанса, как он говорит, – что пистолет куплен легально до «Акта», и мы сумеем установить владельца. Краем глаза я вижу, как бородач в мотоциклетной куртке подбирает яичный желток коркой. Тип из рекламы с презрением отбрасывает в угол консервные банки и демонстрирует вакуумную упаковку, насыпает миску клубники из блестящего пакетика. Макконнелл, продолжает Калверсон, обошла все здание Уотервест, все четыре офисных этажа. Половина помещений пустует, в остальных ничего особенного не видели и не слышали. Всем плевать. Старик охранник не заметил никого незнакомого, но есть еще два запасных выхода, один ведет прямо
Новые улики. Новые загадки. Новые факты.
Я таращусь на экран, где некто высыпает коробку черники в воронку и включает блендер. Мой сосед одобрительно присвистывает.
– А что с… – начинаю я и замираю. Сижу, обхватив голову руками.
Прямо сейчас, сию секунду, мне надо решить: уехать из города на север, в Мэйн, найти дом в бухте Каско-бэй, засесть там со служебным оружием и ждать, глядя в окно, или остаться здесь, продолжать работу над делом. Над моими делами.
– Пэлас? – окликает Калверсон.
– Папки, – я откашливаюсь. Сажусь прямо, затыкаю пальцем свободное ухо, отгораживаясь от телевизора, от мерзкой музыки. Тянусь к тетрадкам. – Что с папками?
– Ах да, папки, – повторяет за мной Калверсон. – Чрезвычайно услужливый мистер Гомперс говорит, что на этом фронте мы, метафорически выражаясь, увязли. Он только заглянул в шкаф и сразу сказал, что отсутствует около трех десятков дел, но, каких именно, вспомнить не может, и кто над ними работал, тоже. От компьютеров они отказались с января, а копий не существует.
– Не повезло, – вздыхаю я. Достаю ручку и записываю, все записываю.
– Завтра попробую отыскать друзей и родных нашей Эддс, сообщу печальное известие и выясню, не знают ли они чего.
– Этим займусь я, – говорю я.
– Да?
– Точно.
– Уверен?
– Я об этом позабочусь.
Я прячу телефон, собираю тетрадки, одну за другой запихиваю их в карман блейзера. Вопрос прежний: зачем? Зачем и кому это понадобилось? Почему именно теперь? Убийство, расчетливое и хладнокровное. Для какой цели, что надеялись выиграть? Сосед через два места от меня снова фыркает через губу, потому что рекламу прервали новостями: женщина в хиджабе бежит по пыльной рыночной площади. Ей явно очень страшно.
Сосед оборачивается, бросает на меня горестный взгляд, качает головой, словно говоря «Вы это видели?», и я чувствую, что он готов завязать разговор, ему нужно человеческое сочувствие, а мне некогда, мне не до разговоров. У меня работа.
Дома я стягиваю одежду, в которой проходил весь день – побывал в морге, у нацгвардии, на месте преступления, – и задерживаюсь в спальне.
Вчера за полночь я проснулся в этой комнате, такой же темной, как сейчас, а Наоми стояла в подсвеченном луной дверном проеме, через голову натягивая красное платье.
Я хожу по темной спальне и думаю.
Она натянула платье и присела на матрас, начала говорить – хотела что-то сказать и перебила сама себя. Забудь!
Я медленно кружу по помещению. Гудини беспокойно и робко замер в дверях.
Наоми начала говорить, остановилась и сказала другое: что бы ни было, это было настоящее, хорошо и правильно. И еще сказала, что она этого не забудет, чем бы ни кончилось.
Я хожу по кругу, прищелкиваю пальцами, кусаю кончики усов. «По-настоящему, хорошо и правильно, чем бы ни кончилось» – вот что она сказала, а собиралась сказать что-то другое.