Последний порог
Шрифт:
— А если он умрет во время пыток?
— Он не умрет. Я сам побеспокоюсь об этом, дорогой Эндре. Наш общий друг Чаба сделает все, чтобы Милан остался жив.
— Чаба? — Глаза капеллана, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
— Разве он вам не сказал, что его перевели в отдел контрразведки? Сегодня утром он уже доложил о своем прибытии.
— Я с ним вчера вечером разговаривал, но он ни словом не обмолвился об этом.
Эккер дал знак Веберу, чтобы тот вышел из комнаты.
— Я же вам обещал, что мы будем добрыми. Я надеюсь, что наш друг Чаба сделает все возможное,
— Не требуйте от меня этого господин профессор. Это было бы бесчестно с моей стороны. Более того, это подлость. Семья Хайду всегда относилась ко мне с таким доверием...
— Именно поэтому я и обращаюсь к вам с этой просьбой.
— Я не могу злоупотребить их доверием. Это было бы похоже на шпионаж, а ведь я не доносчик и не хочу им быть.
— Что вы, дорогой, зачем такие выражения!.. «Доносчик»... Разве нельзя выразиться более деликатно? — Поскольку Эндре сидел, а Эккер стоял, то он был выше капеллана и, глядя на него сверху вниз, видел, как волнуется священник. Разумеется, он мог бы заставить Эндре выполнить новое задание, но пока не хотел прибегать к нажиму, да и время еще терпело. — Как ты думаешь, сын мой, почему я отослал Вебера?
— Не знаю, господин профессор.
— Потому что я хочу сообщить тебе кое-что такое, что должны знать только мы вдвоем. Это большая тайна, можно даже сказать, государственной важности. На сей раз я рискую собственной головой. Тебе нужно знать: начиная с девятнадцатого марта все, что происходит в Венгрии, происходит с разрешения Берлина. Если Гиммлер решит, что генерал-лейтенанта Хайду следует арестовать, то правительство Стойяи не будет медлить ни часа. Вспомни, например, о бывшем начальнике генерального штаба или о генерале Уйсаси. В Венгрии у генерала Хайду имеются не только почитатели, но и противники. — Эккер на миг замолчал, наслаждаясь замешательством молодого священника. — Мы с вами являемся почитателями генерал-лейтенанта Хайду, однако этого явно недостаточно для того, чтобы развеять в Берлине или же в Будапеште подозрения, которые кое-кто имеет против генерала. И тем более недостаточно, чтобы утверждать, будто он благонадежен. А именно это мне бы и хотелось кое-кому доказать, но, дорогой сынок, я могу доказать верность и благонадежность генерала по отношению к властям лишь только с вашей помощью. — Эккер наклонился к самому лицу капеллана и зашептал ему на ухо: — Скажите, дорогой Эндре, могу ли я поручить это какому-нибудь постороннему человеку, который за деньги все продаст или, того хуже, ненавидит семью Хайду? Вот видите: не могу. Теперь вы понимаете, в чем дело? В спасении самого генерала. Кому-кому, а уж вам-то я могу довериться. До сих пор я, как мог, мешал его аресту.
Эндре стало несколько легче. Он, конечно, и не подозревал, что снова попал в хорошо замаскированный капкан. Мысленно он даже воздал господу
— Я все понимаю, господин профессор. Откровенно говоря, я сначала перепугался, так как подумал, что речь пойдет о другом.
Эккер сделал вид, что очень устал, и сел в кресло.
— Я знаю, Эндре, что вы любите эту семью и поможете мне составить о ней правильное представление.
— Самое что ни на есть правильное...
Вдруг лицо Эккера помрачнело, он платком вытер лоб и, словно обращаясь к самому себе, вымолвил:
— Нет, это глупости, об этом и думать-то нельзя...
— О чем, господин профессор?
— Нет-нет, дорогой друг, об этом даже думать нельзя. — Он как-то странно улыбнулся: — Просто в голове у меня возникла одна глупая мысль: а что же будет, если Гиммлер и его люди правы?
— Вы думаете, что дядюшка Аттила все же принимал какое-то участие в заговоре?
— Да, дорогой сынок. Знаете, за последние месяцы мне пришлось столкнуться со столькими неожиданностями, что порой в голову приходят такие дикие мысли.
Эндре спокойно улыбнулся, не заметив новой западни.
— Прошу прощения, господин профессор, — сказал он, — но ваше предположение действительно абсурдно. На свете найдется немного таких противников большевизма, каким является дядюшка Аттила.
— Предположим, что мы ошибаемся и что генерал все же заговорщик...
Эндре нервно схватился за очки и произнес:
— Если я ошибаюсь, то есть если окажется, что дядюшка Аттила все же предатель, то мне предстоит выбирать между родиной и предателем. Господь бог свидетель, что я выберу родину.
— Я так и думал, дорогой сынок, только дело до этого не дойдет.
Милан Радович во второй раз потерял сознание как раз тогда, когда Эндре уходил от Эккера размышляя, что ему, возможно, удастся помочь другу.
Когда майор Бабарци получил от Вебера распоряжение немного «размять» молчаливого узника, он сказал Милану:
— Послушай, Радович, терпение мое кончилось. Мне приказано заставить тебя говорить. Понял? Я не хочу, чтобы ты подумал...
— Я ни о чем не думаю, господин майор...
— Я в последний раз спрашиваю: намерен ли ты давать показания?
— Мне нечего сказать.
А спустя час Милан, полуголый, валялся на бетонном полу с таким избитым лицом, что его невозможно было узнать. Его облили водой, привели в чувство, и все началось сначала. Когда же Милан потерял сознание во второй раз, вмешался Вебер.
— Достаточно, — сказал он, — не трогайте его больше, майор. — При этом он бросил злобный взгляд на Бабарци — разумеется, он не жалел Милана, он просто боялся, что рассвирепевший майор убьет Радовича раньше, чем тот заговорит. — До следующего распоряжения не прикасайтесь к нему.
Войдя в кабинет к профессору Эккеру, Вебер застал его за чтением свежих донесений. Профессор оторвался от бумаг и с любопытством посмотрел на Вебера.
— Отстраните этого Бабарци от экзекуции, — заявил Вебер. — Он в этом толком не разбирается. Бьет, не смотрит куда. Радович уже второй раз надолго теряет сознание.