Последний порог
Шрифт:
Спустя полчаса Андреа вместе с Эндре шла домой через городской парк. Перед этим она позвонила домой и попросила отца не заезжать за ней, так как Эндре проводит ее до самого дома. Бернат согласился, сказав, что пойдет им навстречу и они увидятся где-нибудь около моста Фердинанда. Прохожих почти не было, так как, привыкнув к ночным бомбардировкам, многие предпочитали оставаться дома. Андреа очень боялась бомбежек, особенно когда рядом с ней не было Чабы. Когда же он был с ней, она успокаивала себя тем, что в худшем случае они погибнут вместе, а это уже совсем другое дело.
Андреа и Эндре шли медленно и разговаривали.
— Ладно, давай не будем об этом, — продолжал он. — Я вот только никак не могу понять: если вы так любите друг друга, то почему же ты тогда не хочешь стать его женой?
Андреа на какой-то миг расслабилась, ее охватило страстное желание выговориться, хотелось, чтобы ее пожалели, утешили. Как было бы хорошо рассказать сейчас Эндре о трагедии собственной матери! Тут она вспомнила об отце, зарытом по шею в землю, и сразу же поняла, почему так ненавидела Бакача.
Эндре молча шел с ней рядом, иногда он подавал ей руку, чтобы помочь сойти с тротуара, чувствуя при этом ее крепкое, почти мужское рукопожатие.
— Скажи, Эндре, у вас, евангелистских священников, нет тайны исповеди?
— У нас вообще нет исповеди, как таковой.
— Ну предположим, что кто-то очень виноват и на душе у него лежит большая тяжесть...
— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Ну, скажем, жена изменила своему мужу и открылась тебе как священнику в этом. Ты расскажешь об этом кому-нибудь?
— Я никому ничего не расскажу.
— Никому?
— Никому.
— Даже полиции?
— Даже ей. — Эндре внезапно остановился и, взяв Андреа за руку, спросил: — Ты изменила Чабе?
— Нет, что ты!
— Мне ты можешь рассказать об этом.
— Я скажу. Я знакома с человеком, по отношению к которому я не знаю, как мне поступить, постоянно колеблюсь. Чабу я люблю, и все же, когда я долгое время бываю с тем мужчиной, меня порой охватывает такая странная слабость, что я боюсь самое себя. — Она бросила беглый взгляд на священника: — Видишь, как я откровенна?
Эндре молча кивнул, а сам шел и ломал голову над тем, кто же этот мужчина.
— Бывает и такое. — Он натянуто улыбнулся: — Видишь, какая ты глупая? У тебя есть человек, к которому тебя влечет, а ты все же заявляешь, что не можешь жить без Чабы.
Некоторое время они шли молча. Стало заметно темнее, яркие лучи прожекторов ощупывали небо.
— Мне кажется, ты не случайно вспомнила о тайне исповеди, — проговорил Эндре. — Тебя что-нибудь тревожит?
— Нет, ничего, — не очень уверенно ответила она. — Ничто меня не тревожит.
Священник схватил девушку за руку и быстро выпалил:
— Андреа, ты знаешь, я до сих пор люблю тебя!
Они остановились. Андреа всматривалась в худое лицо священника:
— Ты же знаешь, что я принадлежу Чабе.
Капеллан понимающе кивнул, но руки девушки из своей все же не выпустил:
— Я знаю, Андреа, я совсем не потому сказал. Я люблю тебя, а это значит, что мне не безразлична твоя судьба. Мне ты можешь верить: я твой друг.
— Понимаю, Эндре, и очень рада этому, но у меня все в порядке. — Она пошла, вынув свою руку из его руки. Ее шаги гулко раздавались в тишине. Лишь временами откуда-то издалека слышались паровозные гудки. — Видишь ли, идет война, обстановка очень напряженная, а люди полны страхом. Все такие нервные.
— Я не знаю, Андреа. Я тоже слышал подобные разговоры. Может быть, правда, но врать я не могу... — Они медленно пошли дальше. — Я трус — вот это истинная правда. Порой я ненавижу себя, но ни с кем, кроме тебя, не могу об этом говорить. Я год пробыл на фронте, слышал, как солдаты рассказывали о всяких ужасах.
— Значит, это правда?
— Не знаю, я оказался слишком трусливым, чтобы узнать правду. Боялся ее, боялся потерять веру. Что такое моя жизнь? Скажи мне, Андреа. В части я являюсь мишенью для грязных шуток офицеров. Но я все терплю, потому что у меня есть вера. Пока я еще могу верить и верю в то, что господь хочет добра. Я полон сомнениями, часто верх надо мной берет неверие. Я боюсь правды, ужасно боюсь потерять веру в самого себя. Порой я чувствую, что на свете творятся ужасные вещи. Что-то нужно делать, но вместо этого я вспоминаю то, что не следовало бы вспоминать. Тогда я успокаиваю себя тем, что говорю: «Все происходит по воле божьей. И господь только потому наказывает людей, что они отвернулись от него, от его учения, не выполняют его заветов...»
Андреа было от души жаль священника. Только сейчас она поняла, что их тихий, миролюбивый Эндре, как и она сама, беспомощен.
— И все-таки я, Эндре, кое-что скажу тебе, лишь одному тебе. Никто не знает об этом — ни отец, ни Чаба. Я беременна. Уже полтора месяца, и теперь я не знаю, что же мне делать: родить ребенка или не родить? Чаба, конечно, скажет, чтобы я родила. Я бы и сама этого хотела, но ведь идет война...
— Ты должна, обязана сохранить ребенку жизнь.
Со стороны моста показался Бернат. Андреа еще издалека узнала отца по походке.
Эндре попрощался с ними обоими, сказав, что он пробудет в Будапеште две недели и они еще встретятся. По крайней мере, перед отъездом он обязательно навестит их.
Когда они шли по мосту, Андреа спросила у отца:
— Из госпиталя меня не искали?
— Нет, — ответил Бернат.
Девушка взяла отца под руку, и вдруг все ее страхи куда-то улетучились и она почувствовала себя в полной безопасности.
— За тобой кто-нибудь шел? — поинтересовался журналист.
— Я не приглядывалась. Мы так разговорились, что я совсем забыла об этом. Несчастный человек этот странный Эндре!
— Или же очень счастливый... Попов следует остерегаться. Они всегда находят оправдания собственным грехам. А что, собственно, случилось?
— Большая беда, — начала она и рассказала все, что слышала от капеллана. — До сих пор я не говорила тебе об этом, так как не считала нужным. В начале марта Пустаи попросил меня вынуть пулю из ноги одного его раненого друга. Привез меня в домик в Обуде. Потом я бывала там несколько раз, пока не поставила раненого на ноги. Кажется, это был Милан Радович.